Провокатор
Шрифт:
– Спасибо!
– И смотрел предательскими глазами раба.
Почему я не говорю правду? Потому, что хочу жить. И каждый мечтает выжить в стране провокационных экспериментальных упражнений.
Помню, когда мы жили, было странное лето - была жара и жирные тюфячные миротворческие гусеницы издырявливали листья с маниакальной целеустремленностью, и какая-то соседская бабулька упросила меня и Альку собрать тварь с виноградника. И мы собрали коробку кишащей мелкотравчатой дряни - собрали за
И делили его, когда появился Бонапарт. Он с трудом носил свою олигофреническую голову и от жары пускал хоботок соплей и слюней. Увидев шоколадку, Бо занючил:
– А мне-е-е?
– На, - сжалилась А.
– Нет, - сказал я.
– Сначала пусть сожрет это.
– И указал на коробку, где кишели гусеницы.
– Да?
– удивился Боря.
– А они вкусные?
– Объедение.
– Не надо, - сказала Алька, - это кушать.
– Надо, - отвечал я.
– Отдам всю шоколадку.
– А?
– И Бо облизнулся.
– Ну!
– занервничал я.
– Не надо!!!
– кричала А., и я толкнул ее на солнцепек.
И она побрела прочь, загребая пыль сандалиями, а я остался, и в моей руке таял шоколадный сургуч.
– Ну, я жду... Раз-два-три...
И загипнотизированный куражной сладостью... моим голосом... мутной болезнью... Бо вытащил полное извивающееся тело многоножного существа из коробки и перекусил его надвое. Брызнул в стороны изумрудный сок брюшины.
... Я ел черешню, плевал на себя косточки - мокрые, скользкие, онкольные, гранитные, когда пришел Бонапарт. Он взял целительную черешину, надкусил, как гусеницу, но, вспомнив о драме своего желудка, отбросил ягоду:
– Приглашаем на свадьбу двух любящих сердец.
– Поздравляю, - не удивился я.
– Как невеста?
– Беременна.
– Уже?
– Что ж!
– Самодовольная жульническая улыбка.
– Какой ты сделаешь нам подарок?
– Я же сделал!
– Какой?
– оторопел жених.
– Я подарю вам автомобиль. Твой, который теперь мой.
– Мой?
– еще больше оторопел жених.
– Теперь он мой, - твердо отвечал я.
– Забыл наш уговор?
– Ну да, ну да, - задумался мой собеседник.
– Однако у нас к тебе просьба...
– Слушаю?
– Я хочу быть полезным членом для нашего общества.
– Как?
– удивился я. И перестал есть черешню. Если бы не удивился, я бы продолжил жрать ягоды, а так очень удивился и спросил: - Повтори, будь добр, что ты сказал?
Мой друг стеснительно поводил жирондистской ногой... выгнул маклерскую грудь... и повторил:
– Хочу быть членом.
– Кто тебя научил?
– Что?
– Сформулировал просьбу кто? Столь изысканно?
– Аида!.. Она...
– Да, - согласился я.
– Действительно, кто еще?
– Больше некому, - подтвердил Боря.
– Мы с ней начинаем новую жизнь.
– Какую жизнь?
– Новую и счастливую.
– И что же?
– не понимал я.
– И поэтому я хочу... это самое... работать... на новое общество.
– У тебя воняют носки. Политику делают только в чистых носках.
– Аида их уже стирает. Круглосуточно.
– А-а-а, - задумался я.
– Тогда, конечно, быть тебе выдающимся государственным деятелем.
– Нэ, - застеснялся друг моего счастливого, гремучего, как ртуть, детства, - я хочу быть курьером.
– Курьером?
– Но по особо важным делам.
– Быть тебе министром, - сказал я и съел от рассеянности перележавшую, с привкусом гнили фруктовину.
"Черешня полезна во всех отношениях", - говорил невразумительный эскулап, травмированный модой на самого себя.
"И все будет хорошо?" - не верила мама.
"Все будет прекрасно, голубушка!" - врал экзекутор веры и надежды.
"Спасибо-спасибо!" - благодарила мама, теша медика цветной ассигнацией.
За все надо платить, тем более - за иллюзию.
Между тем жена Автора была беременна, то есть моя жена, хотя, если быть точным, не совсем жена, была на сносях. Откуда такая уверенность?
Вечером я возвращаюсь: жена сидит на кухне и, кромсая фабричную селедку, жадно поедает тугое, мертвое, мерзкое мясо.
– На солененькое потянуло, - говорит.
– Понимаю-понимаю!
– И присаживаюсь на корточки, снова прислоняюсь ухом к мелкому женскому животу.
– Не дыши, - требую.
– Почему?
– По-моему, там кто-то живет. Пыхтит.
– Это я дышу, - не соглашается.
– Он еще маленький, чтобы...
– Родная, это его дыхание.
– Нет, мое!
– Его!
– Мое!
– кричит.
– Что ты вообще понимаешь в женском организме?
– Я?
– удивляюсь.
– Я же медучилище чуть не закончил... акушерское отделение.
– Неуч!
– кричит.
– Псих!
– И, сдерживая слезы, убегает прочь.
А я остаюсь. Жена, очевидно, права: то, что я спятил, сомнений не вызывает. Впрочем, почему? Я живу вполне нормальной жизнью, принимая посильное участие в текущем литературном, блядь, процессе.
Надо признаться сразу: более отвратительное и мерзкое (как селедка) занятие трудно придумать. То есть когда ты один блажишь над бумагой, в этом ничего страшного нет, но когда собираются подобные тебе в гурт (стадо) и начинают выяснять отношения друг с другом и миром, - это уже беда.