Проза и публицистика
Шрифт:
Могу сказать, что в те года
Все жизнью умственной кипело.
Учились юноши тогда
Смотреть на будущее смело;
Стремилась дружно молодежь
Усвоить лучшие заветы,
И мы не ставили ни в грош
Корыстной мудрости советы.
Бывало, с гордостью какой,
С какой сердечностью печали
Тебя, о город мой родной!..
А теперь? Теперь оказывается, что ты или ничему не выучился, или же все перезабыл. Через восемнадцать лет отсутствия я навестил тебя всего два года тому назад – и нашел, по правде сказать... мерзость запустения. Весь твой прогресс за то время выразился для меня лишь разросшимся числом водочных заводов и резко бросающимся в глаза количеством "продаж и белых харчевен", как называешь ты, из приличия, свои грязные притоны пьянства и всяческого безобразия. Замечательно, что подобная конкуренция даже не улучшила, а скорее изгадила производство отравляющего напитка: от твоих "продаж" разило за полверсты сивушным маслом. И, однако ж, пьянство расцвело у тебя махровым цветом: пьют все, даже бабы и дети, чего не замечалось прежде. Последний нищий, которому удалось выпросить под окном медную монету, сейчас же нахально несет ее в кабак, тут же напротив этих окон. Рядом с разгулом идут беспрестанные грабежи, и каждый житель, возвратившийся благополучно домой поздно ночью, испытывает чувство человека, избавившегося от неминуемой опасности. Мелкое воровство дошло до курьезных размеров; в мою бытность, по крайней мере, воровали болты у ставен, отдирали даже крючки, на которые днем застегиваются эти ставни. А полиция? – спросит читатель. Грешный человек, я в течение года, проведенного в Иркутске, видел только раз какого-то пристава, сунувшегося не в свое дело, видел одного квартального надзирателя, выезжавшего верхом и навеселе в ворота местной гостиницы под вывеской "Звездочка", да еще раз посчастливилось мне созерцать на углу улицы какое-то жалкое подобие городового, ковырявшего у себя в носу с такой сосредоточенной серьезностью, как будто в этом, собственно, и заключались все его полицейские обязанности. Результаты такого именно отсутствия полиции на иркутских улицах уже в самое последнее время читатель мог усмотреть в предыдущих NoNo "Восточного Обозрения". Как тут не скажешь:
Хоть, положим, не обидно,
Что полиции не видно,
Но немного будто стыдно
Так скрываться очевидно,
когда на этих улицах совершается явно, на глазах толпы, бесшабашное смертоубийство...
НАБРОСКИ СИБИРСКОГО ПОЭТА. Печатается по первой публикации в газете "Восточное обозрение" (1882, 9, 23 сент., No 24, 26; 1884, 12 янв., No 2), подписанной анонимом "Сибирский поэт". Авторство определяется нa основании библиографии, составленной П. В. Быковым, и примечания от редакции, сопровождающего посмертную публикацию последнего в цикле очерка:
"Редакц. На этом прервался последний фельетон нашего покойного поэта И. В. Омулевского. Мы часто говорили с ним о жизни этого города, лучшего в Сибири, где пробуждалась умственная жизнь и где так мрачно мне живется. Он застал этот город погоревшим, причем погибло и его имущество.
Нерадостно ему жилось здесь. От этого времени уцелело несколько набросков, и в том числе одно стихотворение, посвященное доктору, которое характеризует те невзгоды, которые испытывал поэт на родине. Вот это стихотворение:
БОЛЬНИЧНЫЙ ЭКСПРОМТ
(на память доктору Кр – кову)
В российской столице решили,
Что ум мой достоин поэта;
В больничную койку за это.
Но чем медицина поможет
В смягчении правды печальной,–
Что быть диагностом не может
И самый усердный квартальный?
О, доктор мой! в виде привета,
Я выскажу вам втихомолку,
Что нет на земле лазарета,
Который бы сбил меня с толку.
9 октября 1879 г. Иркутск, гражданская больница Кузнецова, 12 палата. Вечером".
"Восточное обозрение" – литературно-политическая газета, основанная писателем, ученым, общественным деятелем H. M. Ядринцевым в 1882 г. в Петербурге. В 1888 году редакция была переведена в Иркутск. Демократическую направленность издания усиливали осуществляемые на его страницах публикации редких сочинений декабристов. Так, в No 9, 23 за 1882 г. опубликовано "Переселение народов. Идеальные стремления и действительность" Д. И. Завалишина. Интересный материал о И. В. Омулевском и его окружении содержат "Сибирские литературные воспоминания (1884, No 6) и "Литературные и студенческие воспоминания сибиряка" (1884, No 20, 33) самого издателя газеты и друга писателя – H. M. Ядринцова. Из них следует, что И. В. Омулевский был знаком и часто сотрудничал с Н. А. Некрасовым, который поддержал социальную направленность его стихотворения "Солдатка", В. С. Курочкиным, Д. Д. Минаевым, слушал лекции Н. И. Костомарова. В "Восточном обозрении" (1884, No 6) увидели свет и воспоминания Н. С. Щукина "При разливе Оби". В свое время именно он ввел И. В. Омулевского в круг сибирского землячества в Петербурге, во многом способствовавший духовному формированию, гражданскому самоопределению писателя. Не прерывая связей с Сибирью, И. В. Омулевский оказывал поддержку молодым литераторам-землякам, в частности, как свидетельствует Н. М. Ядринцев, иркутскому поэту Красноперову.
Чаще выступая как поэт, И. В. Омулевский развил в "Восточном обозрении" и свой опыт публициста. Критический материал для "Набросков сибирского поэта" дала захолустная жизнь Верхоянска, Якутска, Минусинска и других "медвежьих углов" Сибири, многочисленные факты рутины, невежества, лихоимства, вымогательства. Не пощадил писатель и родной Иркутск, негласно признанный столицей Восточной Сибири. В архиве И. В. Омулевского сохранился автограф последней части "Набросков сибирского поэта" (ЦГАЛИ, ф. 371, оп. 1, д. 7), содержащий незначительные разночтения с журнальным текстом.
Ученые разговоры
Рассказ из путевых впечатлений
Сумерки. Священник села Рассушинского отец Николай только что восстал от послеобеденного сна; собственно говоря, даже и не восстал еще,– ибо лежит пока на диване,– а просто открыл свои заспанные глаза и как-то усладительно почесывает у себя жирную спину.
– Кваску бы теперь испить знатно было...– приговаривает его преподобие, не относя, по-видимому, ни к кому своей речи.
Молчание.
– Поди-ка, Аксинья, принеси...– обращается он через минуту уже прямо к работнице, греющейся в этой же комнате у печки.
Толстая работница Аксинья, глуховатая, но разбитная бабенка, приносит ему целую муравленую чашку мутно-красноватой жидкости.
– Знатная штука этот квас! – говорит отец Николай, залпом выпивая почти всю чашку и ставя ее подле себя на пол.
– Докуда ты будешь, страмник, эту гущу-то дулить? – ядовито замечает из другой комнаты золотушная попадья, тоже отдыхающая или, лучше сказать, нежащаяся на высоком пуховике.