Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне
Шрифт:
«…Посвящение мое состоялось!»
Несколько раз министр прочел письмо, наконец, он поднял на барона изумленные глаза.
— Но… если показать это письмо кому следует, на арест герцога, пожалуй, теперь согласятся!
— Пожалуй! — процедил барон. И1 добавил несколько странным голосом: — Только следует поторопиться.
— Я сейчас же поеду. Эй! Автомобиль!
Министр уже надевал шубу, когда запыхавшийся курьер подал ему пакет.
Барсов разорвал конверт и пошатнулся…
Там был указ об отставке.
— Это уже не самодержавие, это деспотия!.. — в отчаянии воскликнул министр, падая на стул.
И тотчас
— Кажется, я нашел свою историческую фразу, — горько улыбнулся господин экс-управляющий министерством.
Барон насвистывал какой-то марш.
Взгляните: пар над чашкой чая.
Какой прекрасный фимиам!.. [59]
59
Строки из стихотворения В. Ходасевича «В альбом» (1909).
Но поэт, восклицавший так, подразумевал, конечно, простой чайный пар над обыкновенной чашкой. А в руках Софочки и барона были лиловые, датские (Соренна au Danemark) изумительного фасона чашки, и разносился аромат чудесного цейлонского чая.
Софочка и барон тихо беседовали в полукруглом будуаре.
Софочка выглядела грустной. Она говорила томным шепотом:
— И металлургические, и железо-каменноугольные — все, все.
Барон утешал:
— И еще, Софочка, упадут.
— Какой ужас! Что смотрит Временное правительство?
— Ах, мы все разоримся.
Барон прихлебывал чай.
— Знаете, барон, — помолчав сказала Софочка, — я хочу уехать за границу. После смерти этого мальчика мне наш дом ужасен. Когда я остаюсь одна, мне страшно. Эти выстрелы — брр… расстегнутый ворот… Потом полиция, допрос… Я боюсь одна входить в кабинет.
— Ну, а со мной?
В кабинете все выглядело по-старому, только пол без ковра выглядел странно голым.
— Здесь, кажется, был ковер?
— Да, старинный, персидский. Помните, барон, вы говорили, что на восточных коврах незаметна кровь. Он был весь залит этой страшной кровью.
И Софочка расплакалась.
Барон, обняв ее, отвел обратно в будуар.
— София Павловна! — сказал он почти нежно. — Не плачьте. Вы живы. Вы молоды. И что же жалеть о ребенке, который умер здесь. Надо легко жить. Вот древние венецианцы знали, что раз кровь хорошо отмыта с только что совершивших убийство рук и руки эти белые, нежные, благоухают — значит, довольно помнить о крови. И наша жизнь не хрупка ли, как эта лиловая чашка. Она привезена издалека, очаровательна, и ее так легко разбить…
— Но вы философ, барон, — сказала Софочка, подымая тонкие подрисованные брови. — Как поэтично, наша жизнь — лиловая чашка.
— Это не моя мысль, Софочка, я слышал ее от своего друга, Джона Смоллуэйса.
— Я никогда не знала, что у вас есть такой друг. Кто же он?
— Мой двойник.
— Я не понимаю, барон, что вы хотите сказать?
— Ничего, Софочка, ровно ничего. Никакого Джона нет. Просто я пошутил. И я так давно не целовал вас.
ЛИЛИЯ ДЖЕРСЕЯ [60]
Одни называют
Впрочем, одно не исключает другого. Представление о рае, как о вечном чае с танцами, вряд ли удивит кого-нибудь из прогуливающихся по «Променад дез-Англэ». Эти бедные смертные, покуда они еще не вошли в небесный «ти-рум» [61] , стараются жить так, чтобы неизбежная перемена не показалась резкой. Прогулка, завтрак, чай с танцами, обед с танцами, ужин с танцами… Почти блаженство, почти небытие…
60
Лилия Джерсея (Джерси) — Лилли Лэнгтри, урожденная Эмилия Шарлота ла Бретон — английская актриса, известная своей красотой. Родилась в 1853 году в семье настоятеля собора в Джерси, из-за чего ее прозвали «Лилия с Джерси». Умерла 12 февраля 1929. Вероятно, эта смерть побудила Георгия Иванова перепечатать — с небольшой правкой — этот очерк, ранее увидевший свет на страницах газеты «Дни».
61
ти-рум (от англ. tee room) — чайная комната.
Всем известно, что французское побережье, от Канн до Ментоны, в зимние месяцы делается англо-американским. Прочтите список «вновь прибывших» — встретить в нем и французскую фамилию не легче, чем найти в ветке сирени «счастье». Всюду говорят по-английски, всюду пьют виски, всюду читают «Таймс».
Однажды, в этом англо-американском раю, мне понадобилась книга, изданная в Нью-Йорке. Казалось бы, что проще. Но тут выяснилось, что тысячи знатных приезжих — книг не читают. В единственной на всей Ривьере, английской книжной лавке — чем-то среднем между писчебумажным ларьком и лимонадной стойкой, мне выложили кипу магазэнов и удивились, чего я еще хочу. Вот магазэн — спортивный, вот спиритический, вот модный. Если сэр желает серьезного чтения, то вот похождения большевицкого вождя Самары, рассказанные князем Николаем Имановым. Бостонское издание, цена два доллара.
Мемуары князя Иманова, по бедности, я не купил. Другой английской лавки не было. В многочисленных французских преувеличенно шаркали и кланялись при слове «Америка», но предлагали одно и то же — спиритические журналы и Библию…
Американская книга, которую я искал, была «Записки мисс Эмилии Ленгтри».
Два года назад я был на раздаче призов на цветочной выставке в Каннах. Первый приз получила за розы из своего сада высокая худая старуха. Как все богатые англичанки на Ривьере, она была одета безо всякого соответствия с возрастом, увешана бриллиантами и накрашена. По здешним нравам, впрочем, туалет ее был скромен — ни попугая на плече, ни обезьяны на цепочке…
«Смотрите, смотрите, — сказал мой сосед, — это знаменитая Ленгтри, «Лилия Джерсея». (Я впервые услышал это имя.) «Смотрите, смотрите — как она еще красива».
Семидесятилетняя «Лилия» получила свой аляповатый жетон и под аплодисменты, улыбаясь, шла к выходу. Минуту я видел ее совсем близко. Красива? Это было не то слово. Но на ее увядшем лице, на ее движениях и улыбке лежал отблеск какой-то вечной прелести.
Прелести той Эмилии Ленгтри, которая, по словам Уайльда, вплыла, «как лебедь в гусиный пруд — в Лондон времен Виктории».