Проза жизни

Мамон Антон

Мне скоро восемь. В конце лета я уезжаю в город, чтобы пойти в школу. Великан говорит, что ждет меня на осенних каникулах. Я соглашаюсь. Если я первоклассница, то могу ездить на автобусе сама. Никто из взрослых со мной не согласен, поэтому отныне и всегда на каникулы мы ездим вместе с двоюродным братом.

В ноябре раздается тревожный звонок. Мама берет трубку и плачет. А потом говорит, что бабушки больше нет. Наверное, она полетела вслед за моим папой.

Мне девять. Теперь великан живет в доме совсем один, но окно его так же

светится в темноте и так же приглашает меня побыстрее дойти до дома, забраться на старый табурет цвета печного кирпича и попивать чай вприкуску с конфетами. Ведь для меня крестный купил целый килограмм конфет и уложил часть из них в бабушкину хрустальную вазу с толстой крышкой. Она тяжелая, так что открывать ее тихо не получается. Великан всегда будет знать, что я ищу конфеты. Поэтому я ем их только при нем. Но без ограничений. Он до сих пор мне разрешает все.

Мне 12 или 13. Двоюродная сестра осталась дома за главную. Варит суп. Из тушенки. Если есть его горячим, то еще более-менее. Но когда остынет, сразу покрывается жирными блинчиками по сантиметру в диаметре. Я такое не люблю. Даже горячим. Я не ем и жду, кто кого перекомандирит. Она запирает меня в кладовке. Но из кладовки два выхода. И если одну дверь можно закрыть изнутри и снаружи на разные замки, то вторая, которая ведет к сеновалу и скотному двору, закрывается только изнутри. Значит, я ее открою и выйду. Но выйти я могу не в любой момент, а только когда крестный будет недалеко. Или я могу пойти искать его туда, где он сегодня работает.

Я открываю кладовку, выхожу на задний двор и вдоль пятнадцати соток картошки иду к забору. На ловца и зверь бежит. Это крестный идет мне навстречу. Я подбегаю и сразу говорю, что не хочу есть. Он идет с работы, шея красная, руки мозолистые, шаг быстрый.

– Что ты не хочешь есть?

– Суп с тушенкой.

– Почему?

– Он невкусный.

– Не ешь, раз невкусный.

– Галя меня отругала. Сказала: ешь или из дома не выйдешь.

– А почему ты вышла?

– Я тебе хотела сказать. Это же нечестно заставлять меня, если суп невкусный. Она меня в кладовку посадила.

– А ты убежала?

– Убежала.

– Галю надо слушать. Я ее оставил за старшую, а не тебя.

Вздыхаю, опускаю голову и тихонько бреду рядом с ним.

– Идти в кладовку?

– Иди.

Я возвращаюсь в свой изолятор. Захожу, закрываюсь изнутри. Через несколько минут слышу его шаги в сенях и стучу. Он открывает кладовку и выпускает меня по-честному.

– Ленчик, иди есть.

– Я не буду.

– Ну тогда иди посуду мой.

– Хорошо.

Мне 14. Летом после деревенской бани или купания особенно хорошо отдыхается. За день наработаешься под солнцем на сенокосе или на огороде. А вода всю усталость с тебя смывает. И чай после бани особенно вкусный, крепкий, терпкий, сладковатый.

– Ленчик, что делаешь?

– Чай пью.

– Правильно. Чай не пьешь – какая сила? Выпил чай – совсем ослаб. Налей-ка крестному.

Я наливаю чай из заварочного чайника, не разбавляя кипятком. Великан всегда при мне пьет только так. Мы болтаем о чем-то неважном, о сегодняшней работе, о завтрашней работе, о жаре, о бане. А потом молчим. Потому что молчать тоже надо

уметь, а с кем попало не получается.

– Спасибо за чай.

Он встает и уходит на двор ладить корову. Сейчас он уже не кажется мне великаном, но все равно я смотрю на него снизу вверх. Он, выходя за дверь, сильно наклоняется. Дверной проем все-таки низковат для него, но дом уже старый, перестраивать сложно, да и не нужно ему, он привык.

Мне 17. Сенокос. У нас перекур. Крестный курит. И рассматривает облака. «Не сеном единым жива корова,» – философски изрекает он и тушит сигарету. И мы снова принимаемся за дело.

Я стою на стогу, а он вилами поднимает мне сено. Я ловлю граблями и притаптываю. В нашем стоге примерно тонна сухой травы. Работаем вдвоем второй день. Работаем молча. Отмахиваемся от оводов и слепней. А потом он кричит: «Держи веревку, слезай!» И я перекидываю веревку вокруг стожара и спускаюсь, как скалолаз. «Молодец, Ленчик! – улыбаясь, говорит он. – Осталось два стога».

Мне 18, и это первое студенческое лето. Я много читаю и вяжу.

– Что ты опять тут путаешь? Что-то все путаешь и путаешь.

– Это я тебе носки вяжу.

– Ты хоть к сентябрю-то закончишь?

Мои носки он берег. Они сгорели неношенными.

Мне 22. Я стою на старой мостине в резиновых сапогах. Дождик накрапывает, а в моем ведре только три окушка.

– Ленчик, иди домой. Комары зажрут!

– Еще немного постою и приду. Кошки рыбы хотят.

– Дам я им рыбы завтра. Попадет в катиску.

Он уходит с берега. А кошки смотрят на меня, потом на него, демонстративно поднимаются и вприпрыжку убегают за ним.

Кошки спаслись. Ходили на развалины дома еще месяц. Ходили и мяукали. Сидели в снегу и ждали. Прибились потом к другому деревенскому рыбаку, да так у него и остались. Все четыре.

Мне 27. Мы с мужем и сыном приезжаем на неделю в отпуск. Впереди первый день рождения сына. Дедушка-великан носит его на руках и все ему разрешает. А еще покупает ему килограмм шоколадных конфет.

Сын берет пакет с конфетами, я бросаюсь наперерез и кричу: «Ему нельзя конфеты, он еще маленький».

– Да брось ты, Ленчик, одну конфету хотя бы дай ребенку. Его же праздник.

– Ладно, сам дай одну.

Сын съедает и, весь в шоколаде, одуревший от невиданного ранее удовольствия, идет к дедушке просить еще. Я строго смотрю и веду его мыться.

Вечером мы пьем чай с конфетами.

– Ух родители, ребенку конфет не оставили, сами все съели, – ворчит великан. – Тебе-то в детстве разрешали.

Эту неделю в деревне мы до сих пор вспоминаем как одно из лучших путешествий в нашей семейной жизни. А теперь зеленый дом остался только в наших воспоминаниях да на общих фото.

Пожар

25 января, 6.40 утра. Открываю глаза под настойчивый телефонный звонок. Брат.

– Лена, дом в деревне горит. Дядьки нигде нет. Маме только не говори пока. Пожарные тушат, но там ничего уже не спасти, похоже.

Его нет в деревне. Он никогда не спит в чужих домах. Он вообще редко уходит из дома, потому что дом – это он сам.