Прынц
Шрифт:
– Ох уж эти мне Бугаевы!
– Да мы такие,- улыбнулась сквозь слёзы Танечка.- Всё будет океюшки. МамЗоя, ты не отвлекайся, думай про свадьбу.
– А чего мне думать? У меня такие классные организаторы: всё спланируют, всё продумают. Разжуют и в рот покладут, знай, глотай. Только улита едет, когда-то будет…
– МамЗоя, ты прямо как ребёнок! Пойду я, а то мы по правде поругаемся…
ДяБори на месте не оказалось.
– ДяБоря, где вы? Я принесла обед.
– Иди сюда,- прозвучало тотчас справа из лесной гущи.
Он стоял на коленях и что-то мастерил.
– Ух, ты, как здорово!- Танечка забыла и про саднящую боль в руке и про слёзы.- Будем пить чистенькую водичку! А то мне из бутылок не нравится.
– Мне тоже,- начал дяБоря и осёкся, внимательней всмотревшись в лицо Танечки.- Ты плакала? Что случилось? Ушиблась?
– Нет,- Танечка присела на корточки, глядя во все глаза, как вода в колодце светлела, а рыжая взвесь кругами оседала на дно.
И тут дяБоря увидел красную руку девочки, россыпь волдырей, выдохнув нечленораздельное, похоже, ругательство, быстро вскочил, метнулся влево в заросли, через пару секунд вернулся, держа в руке пучок каких-то листьев и лоскут бересты.
– Давай,- вновь опустился рядом на колени.
– Что?- Танечка не отрывала глаз от колодца: вода вот-вот должна была перелиться через край, и ей очень хотелось увидеть этот момент.
– Руку. Ясно: крапивой обожгла. Больно? Поэтому и плакала? Сейчас полечим ручку.
Танечка опомниться не успела, как дяБоря обложил руку прохладными листочками, закрепив их берестяными верёвочками. Боль лишь на секундочку напомнила о себе и затихла, по руке разлилось приятное тепло, и ещё было чуточку щекотно.
Вода, наконец, перелилась через край и весело зажурчала, вернувшись в родное русло.
– Водопадик получился!
– обрадовалась Танечка, но, глянув на "забинтованную" руку, вспомнила о своей роли.
– Что, жжёт?- дёрнулся дяБоря, увидев, как изменилось лицо девочки.
Танечка помотала головой, разбрызгивая запланированные слёзы.
ДяБоря заглянул ей в лицо:
– Да, подруга, а ведь ты врёшь и не краснеешь. Не из-за руки плачешь. Давай, рассказывай. Или мы не друзья?
Танечка всхлипнула:
– Друзья…Я не хотела вра…говорить неправду. Просто она…такая…Мы поссорились, и я больше к ней не пойду! С вами буду…
ДяБоря кашлянул, точно поперхнулся:
– Со мной тебе будет нехорошо. У неё палатка, а у меня небо над головой…Вот сейчас успокоишься и пойдёшь мириться…
– Не буду я с ней мириться!- вскочила Танечка.
– Пусть сначала помучается, поплачет и сама придёт мириться! Я не пойду, хоть в землю закапывайте! У неё есть топор, сделаем шалаш, и у нас ещё лучше будет…
– Значит, объявляем ей войну?- неопределённо усмехнулся дяБоря.
– Да, войну! Пусть помучается! Будет знать, как детей обижать. Вы только ей помогите палатку поставить.
– А может, пусть сама помучается?
– Нет, мы же не изверги. Пусть знает, что мы не такие… - Танечка для убедительности ещё пару раз всхлипнула,
ДяБоря вытер руку о брючину, затем достал из внутреннего кармана куртки удивительно белоснежный конвертик носового платка, протянул Танечке:
– Возьми. Вымой лицо и перестань плакать.
– Спасибо. Пойдёте к ней?
– Придётся, раз советуешь. Вот перекушу и схожу.
– Остыло всё уже…
– Ну и шут с ним. Не в ресторане. На воздухе и холодное в охотку пойдёт.
ГЛАВА 13
Оставшись одна, Зоя вдруг почувствовала странное доселе незнакомое чувство: не то растерянность, не то опустошение. А возможно, это отупляющая апатия. Ничего не хотелось делать, да и вообще двигаться. Впрочем, нет: хотелось упасть в родную холодную постель, зарыться в пуховую подушку и провалиться в бездонную пропасть сна. И, разумеется, проснуться, не ведая об этом дурдоме. Зря всё, зря, ничего не выйдет, только время потеряю. Жалко Танюшку: она так верит…
Подкормив костёр, Зоя присела рядом, подтянув колени и уронив на них голову. Смотрела на огонь и снова и снова проклинала ту минуту, когда поддалась заверениям Люськи и дала согласие на эту авантюру. Разрасталось пламя костра, и разрасталась жалость в груди Зои. К себе. Ну почему, почему у других всё как у людей, а у неё всё наперекосяк? В кои веки сердце по-настоящему потянулось к мужчине, а он оказался…кот. И вовсе не Матроскин, а дикий лесной кот. Такие, говорят, не поддаются дрессировке. Так чего же я тут делаю, как дура?
С детства Зоя умела вовремя поставить запруду слезам, но сейчас, почему-то махнула рукой, и слёзы, точно получив разрешение, хлынули обильно.
"Полный капец! Вот я уже и превратилась в слезливую бабу…всё по плану Люськи. Только всё это коту под хвост…О, лёгок на помине…"
Борис, игнорируя Зою, точно она была всего лишь пенёк, прошёл к месту, где лежали вещи, взял топорик и стал делать колышки. Затем также молча и деловито, развернул палатку, на минутку огляделся, как лучше поставить и приступил к установке.
Чуть повернув голову, Зоя наблюдала за Борисом. Жалость к себе и вспыхнувшая было злость при появлении Бориса, улетучились, медленно, нехотя возвращалась привычная уверенность. А с нею пришло и то удивительное ощущение, как тогда, во время наблюдения за колкой дров. Ну, вот ничего особенного нет в занятии Бориса, почему же хочется смотреть и смотреть, совершенно не думая о зацементировавшейся в нём ненависти к женщинам. Ещё пару дней назад Зоя твёрдо не верила в народную поговорку, что от ненависти до любви один шаг. Уж если ненависть не показушная, то хоть двадцать шагов сделай, любовь не родится. Вот от любви до ненависти, пожалуй, можно и с полшага перейти. Теперь же, наблюдая за Борисом и прислушиваясь к своим ощущения, Зоя вновь, слабенько, правда, начинала верить, что переход от ненависти к любви возможен. Пусть не с одного шага, с десятого, с двадцать пятого, но возможен. Люська в это верила, как христиане верят в Христа. Помнится, Зоя как-то спросила: а если этот ненавистник не захочет сделать шаг? Люська с полной убеждённостью заявила: