Псы Вавилона

Атеев Алексей Григорьевич

– Покажи, где их дом стоял?

– Это можно. Айда, позыришь.

Вряд ли какие-нибудь руины могут выглядеть более трагично, чем пепелище. Еще вчера здесь обитали люди, а нынче валяются лишь обугленные головешки да торчат обгорелые столбы. И жизнь человеческая пошла прахом, разлетелась как пепел по ветру.

– Вот тут они и жили, – сказал Санька, делая рукой широкий жест.

– Н-да, – только и смог произнести Павел.

– А девчонку ихнюю, Натку, так и не сыскали, – зашептал мальчик. – Отца с матерью нашли, а Натки и след простыл. И Пантюха исчез.

– И

куда же они делись, как по-твоему?

– Тут где-нибудь обретаются, – продолжал шептать Санька. – Может, в погребе сидят.

– У них и погреб был?

– Здоровенный. Прямо под домом. Как войдешь в сени, творило в полу. Мы с Пантюхой и Ванькой туда лазили играть. Картошку в нем хранили, соленья разные. Хороший погреб, глубокий. Батянька их хозяйственный мужик был. Все в дом тащил. И погреб этот самолично вырыл.

– Зачем же им в погребе сидеть? Чего они там забыли? И жрать же нужно. Давно бы вылезли.

– Они только по ночам выбираются. Вылезут – и давай по двору бродить и выть.

– Чепуха!

– Вовсе нет. Сам слышал.

– Ты же говорил, по ночам на улицу не выходишь? Заливаешь, должно…

– Ничего не заливаю. Мы по соседству проживаем. Вчерась, поздновато уже было, гудок, помню, уже прогудел, приспичило мне… ну на двор. Мать киселя наварила, вот я на радостях… Ворочался, ворочался… Наконец не вытерпел, хотя и страшно в потемках. Нужду справил и в дом уже пошел, только слышу: воет кто-то. Я сначала думал– собака. Прислушался – тоненький вой, жалобный, на собачий не похож. И главное – со скворцовского подворья. Я так и обмер. Она, думаю, Натка. Ломанулся в дом, дверь на засов. Лег ни жив ни мертв.

– В койку ты небось напрудил, – насмешливо предположил Павел.

– Сам ты койка. Вот приди сюда ночью.

– И приду. Пойдем, покажешь, где погреб.

– Ты что, взаправду говоришь? А зачем тебе это нужно?

– Ни разу нечистой силы не видел. Взгляну только одним глазком.

– Ну ты даешь! Ладно, пойдем покажу…

3

– Куда собрался? – спросила Салтычиха.

На дворе густые синие сумерки медленно перетекали в ночь.

– К девкам. – Павел стоял возле стены, в которую был вмазан осколок мутного зеркала, и стальным гребешком пытался привести свою кудрявую шевелюру в порядок.

– Ну, ты боек. А не опасаешься?

– Чего это?

– Да накостыляют тебе поселковые парни.

– Э-э, – усмехнулся Павел, – пчелок боишься, медку лишишься.

– Отчаянный какой! Была бы я помоложе…

– В том и суть, что старовата ты, бабуся-ягуся, – хмыкнул Павел, – а то чего бы ради бродить в потемках. Видать, в молодые годы ты была сладкой ягодкой.

– Да уж, не без этого…

– Но все прошло, как с белых яблонь дым.

– Красиво выражаешься.

– Это не я, а Сережа Есенин.

– Кто таков?

– Поэт.

– Поэтов уважаю. Помню, в шестнадцатом годе в наше заведение захаживал один поручик. Он на излечении находился, в руку ранетый… Тоже все стихи читал. Напьется, бывало, и все про прекрасную даму вещает… В бардаке, заметь. Самое место. Склонится над рюмкой, головку обхватит ручками и бормочет

стишки. А слезки так и капают. Застрелился вскорости.

– Бывает, – прокомментировал жалостливый рассказ Павел. – И Сережа Есенин вот тоже повесился.

– Эвон как! Бабы, наверное, довели… Поэты дюже переживают из-за баб. Вот, скажем, Пушкин…

Но Павел не стал развивать литературную тему. Он покосился на старуху и попросил:

– Ты дверь-то на ночь не закрывай. Приду позднехонько, чего зря будить.

– А я вообще не затворяюсь. Чего тут брать. Да и страшатся меня. Ни одна зараза не залезет. Только вот ты будь поосторожнее.

– Да не боюсь я ваших парней.

– Не о парнях речь. Тут похуже дела творятся.

– О чем это ты?

– Скворцовы-то… Которых пожгли… Они – упыри, оборотни… По ночам бродят, нападут – тогда вилы.

«Что они все об одном? Будто сговорились», – с досадой подумал Павел.

– Если упыри по ночам шастают, то почему ты дверь в дом не закрываешь? Ни креста у тебя нет, ни иконки. Или какой оберег знаешь? Так научи.

– Нетути у меня никаких оберегов. А упырь сам в дом не полезет. Стучаться будет, проситься впустить, но пока не скажешь: «заходи», внутрь не сунется.

– Интересно. А на улице что же?

– На улице без всякого приглашения в горло вопьется.

– Ясно. Вон, значит, как у них устроено.

– Ты не смейся. Веришь не веришь, а остерегаться надо. Не буди лихо, пока оно тихо.

– Уразумел. Ну, прощевай покедова. Авось уберегусь.

Павел вышел из дому. Тьма наползла на поселок, окутала его своим ватным пологом. Было душно, словно перед грозой. Ущербная луна время от времени выглядывала из-за туч.

Павел двинулся по направлению к сожженному дому. Шел он медленно, осторожно, опасаясь споткнуться и растянуться в пыли. Но не только неровности шанхайской улицы замедляли его движение. Рассказы об упырях не то чтобы вызвали страх, но заронили в душу некое неопределенное беспокойство, заставлявшее поминутно озираться. Однако вокруг было столь темно, что присутствие прохожего можно было различить разве что по звуку шагов. Павел надеялся встретить хоть кого-нибудь, так стало бы спокойнее, но улицы словно вымерли. Стояла абсолютная тишина, даже собачьего лая не было слышно. Вдалеке раздался заводской гудок, возвещающий о начале ночной смены, и вновь воцарился кладбищенский покой.

Неожиданно Павлу показалось, будто за ним кто-то крадется. Он остановился, вгляделся в темноту. Вроде никого.

– Эй, есть кто живой? – окликнул Павел, но ответа не услышал. Чертыхнувшись, Павел достал напоминавший портсигар карманный фонарик, посветил перед собой и вперед. Никого. Только кошка проскользнула вдоль забора. Павел сплюнул, выключил фонарик и зашагал дальше. Он сам не узнавал себя. Непонятно откуда взявшаяся робость не поддавалась объяснению. Чего он, собственно, испугался? Упырей? Ерунда, он в них не верит. Тогда отчего тревога? Ведь на границе попадал в настоящие передряги со стрельбой и кровью. И держался твердо, труса не праздновал. Не раз получал благодарности за храбрость. А тут кошка пробежала…