Псы Вавилона
Шрифт:
– За хавиру? Ты, бабка, видать, из золоторотцев [15] . Слова-то какие знаешь.
– Зубы-то мне не заговаривай, босяк. Пять целковых за неделю. Харчи твои.
– Ну, ты хватила: пять рублев! Да я столько за месяц не заработаю. Э-гей, граждане-товарищи… Кому точить, лудить, паять?!
– А сколь твоя цена?
– Два рублика.
Столковались на трех.
– И две кастрюли мне залудишь, – потребовала старуха, – и ведро…
– Может, тебе и миролюбку подпаять? – хохотнул парень.
15
Золотая
Старуха разразилась мелким дребезжащим смешком и одобрительно оглядела с ног до головы будущего постояльца.
– Ты, я вижу, бойкий хлопец. Не из махновцев, часом?
Стали подходить новые заказчики. Дело закипело. Салтычиха вертелась тут же, видно опасаясь, что квартиранта могут перехватить. Наконец она не выдержала и потянула парня за рукав видавшей виды толстовки:
– Хорош, парень, вкалывать. Всю работу не переделаешь. Пора и перекусить.
– А ты накормить сумеешь? – усмехнулся парень.
– За отдельную плату, как и договорились. Рублика два, похоже, заколотил. На харч хватит. Двигай за мной.
Парень взвалил точило на плечо, подхватил деревянный чемодан и пошел за Салтычихой.
Обиталищем старухи оказалась небольшая, сложенная из саманных кирпичей землянка с покрытой дерном крышей. Парень шагнул через порог и огляделся. Крошечная комнатушка, добрую половину которой занимала русская печь, была чисто выбелена, глиняный пол застелен домоткаными половиками, а по стенам в изобилии развешаны пучки сухих трав. И запах в комнатушке стоял духовитый, словно на сеновале.
– Вкусно пахнет, – заметил парень, – сразу шамать хотца. Только вот где я ночевать буду? Тут курице не повернуться.
– Да вон, на моем топчане. А я на печку переберусь. Устроимся, не обижу. Я утресь картишки раскинула – вижу, быть гостю. И вышло как по-писаному. А гостя наперво накормить надоть. Я щец наварила.
Старуха взяла стоявший в углу ухват, достала из печи чугунок и большим деревянным черпаком наполнила алюминиевую чашку густым варевом. Потом вытащила из настенного шкафчика шматок сала, отрезала ломоть, искрошила его на доске и высыпала в чашку.
– Добрые щи, – похвалила свою стряпню старуха. – Хоть из крапивы, а скусны, поскольку секрет один знаю. Не налить ли с устатку?
– А что у тебя?
– Первачок, как дитячья слезинка.
– И во что же мне обойдется эта слезинка?
– Да ты, крохобор, парень. Не боись, не оскудеешь. За все про все полтинничек.
– Эка хватила! Двугривенного за глаза хватит.
– Ладно, пусть будет двугривенный, – охотно согласилась старуха. – За знакомство и я с тобой приму. Тебя как звать-величать?
– Павлом.
– А меня Пелагеей, на улице же Салтычихой кличут. – Старуха извлекла два граненых стаканчика и глиняный жбан, горловина которого была завязана тряпкой. – Ну, Пашенька, будем здоровы.
Парень выпил, крякнул и занюхал самогон краюхой ржаного хлеба. Потом достал из своей торбы деревянную ложку, пошарил
– Да у тебя и образа нет. Лоб перекрестить не на что.
– Не имею икон, – поджав губы, отозвалась старуха.
– Или в господа нашего Христа не веруешь?
– Как тебе сказать… Не то чтобы очень.
– А может, ты, бабка, ведьма? Колдуешь себе помаленьку, зелье варишь, для присухи молодок. Вон травок-то сколько.
– Может, и так, – усмехнулась старуха.
– Бабенки в вашем Шанхае веселые имеются?
– Как не иметься. Было бы угощение.
– Познакомишь?
– Охотно, милок, охотно. Экий ты скорый, не успел обжиться, уж и бабенку тебе подавай. И взгляд у тебя огненный, и головка курчавая. Не из цыганского ли племени будешь?
– Маманька толковала: к бабке ейной ухажер ходил из табора.
– Оно и видно. Ну, давай, Павлуша, еще по одной за лихие твои повадки.
– А вот ты, бабка, растолкуй: как здесь людишки живут? По поездам много про ваш городок болтают, кто что говорит: одни бают – деньгу тут гребут немереную, другие – что народишко лапотный отсюда когти рвет.
– Всяко, Павлуша, всяко. И так и сяк. Знаешь, как говорится: кому война, а кому и мать родна. Устроился на службу, обжился и доволен, как таракан за печкой. Где сейчас ладно? Большевики эти, марксисты-ленинцы, всю страну взбаламутили. Взять хоть наш Шанхай. Поселок, конечно, стоит на отшибе, но кого тут только нет. И господа бывшие встречаются, и лихие парнишки имеются. Татар полно. Кто с голодухи из деревни бежал, кто высылки опасался.
– А сама ты откедова?
– С Украины, милок.
– На хохлушку вроде не похожа.
– Да я и не хохлушка. С Юзовки [16] . Может, слыхал? Донецкий бассейн. Там одни русаки проживают. Заставь хохла в шахту лезть или у печи стоять!
– Сюда-то как забрела?
– Э-э… Жизня окаянная закинула. – Старуха насупилась, налила себе стаканчик и одним махом опорожнила его. – Глазок-то мой видишь? – ткнула она пальцем в пустую глазницу. – А знаешь, кто мне его вышиб?
16
Юзовка – старое название Донецка.
– Ни сном ни духом…
– Батька.
– Отец, что ли?
– Какой отец! Сроду у меня отца не имелось. Махно!
– Вон даже как! Ну-ка расскажи.
– Состояли мы при батькином обозе…
– Кто это мы?
– Барышни… Не перебивай. Однова затеяли с хлопцами гульбу. Как раз Бердянск взяли. Ты в Бердянске не бывал? Так себе городишко. Пограбить толком нечего. Одни телеграфисты проживают да извозчики. Веселимся, значит, в одной хате… Или в кабаке, запамятовала. Дым коромыслом, большинство в чем мать родила, девки, конечно… А ребята были с отряда Петриченки. Вдруг врывается батька. «Бардак затеяли, – орет, – блядство развели! Сифилисом всю армию заразить хочете?!» И давай нас нагайкой охаживать, всех без разбору. Ну, мне, сукин сын, глаз и вынул. В конце плетки свинчатка зашита. Ею и вышиб.