Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
— Издали? — спросила Умила, прищурясь. — И не ведаешь, кто он таков? А ты, — и она перевела взгляд на волка, — нечаянно здесь оказался, или прямиком на её порог бежал? Ты в Белополье-то долго пробыл, небось давно её приметил! Что ж, по нраву она тебе?
Встала, дрожит, осердилась шибко. Марьяша совсем растерялась, спрашивает:
— И кто ж он таков? Что я ведать-то должна?
— Проклятый он, — сказала Умила и шапку с головы стянула. — Человек, а не волк. Он моим быть обещался, а я слово дала, что его дождусь. Я-то своё слово век держать буду, а он?
Стоит,
— Что ты болтаешь? Молчи, молчи!
— Ничего, пусть она знает! — говорит Умила.
Волк подошёл к ней, лёг у её ног. Хороша Марьяша, умна, добра, да Умила для него одна в свете. И как только подумать могла, что он поглядит на другую?
Марьяша так и застыла, удивилась.
— Да нешто? — спросила. — Вот так диво! Не знала я, не ведала, кто он таков.
И на волка уставилась.
— Что ж ты, ищешь, как проклятье снять? Может, и не случайно ты мне встренулся, а услыхал, что меня ведьмой кличут, и подумал, я помогу? Что ж я, на ведьму похожа?
Сама тоже будто сердится. Беда волку, все шишки на него валятся! Мотает он головой.
— Вы ему дайте, на чём писать, — подсказал Божко. — Тут он вам всё и растолкует.
Вышли они во двор, волк и нацарапал на земле прутком: «колдун».
— Батюшку я ищу, — пояснила Умила. — Колдун его приневолил, себе служить заставил. Что ж ты, — спрашивает волка, — прознал, где этот злодей укрывается?
Кивает волк, на Марьяшу глядит. Та и говорит:
— Не Казимира ли ищете? Не того, что с заморскими послами прибыл?
— Имени мы не знаем, — растерялась Умила, — не назвался он.
Кое-как волк растолковал, что этот самый колдун к Тихомиру нынче и приходил. Больше уж не укрывается, от людского взора не прячется, никого не боится.
— Казимир и есть, — говорит Марьяша.
— Поведай-ка нам о нём, — попросила Умила.
Вернулись они в дом, и рассказала Марьяша, как ждали заморских послов. В ту пору нечисть разгулялась, и царь тревожился, что выйдет беда. Он, боясь осрамиться, а хуже того, не уберечь гостей, побратима о помощи просил. Не было у царя Бориса никого вернее, чем Тихомир, старый друг.
Вот уж готовились пиры, и охота на лису и на зайца, и другие забавы. Всё будто ладно шло, да Борис тревожился, ночей не спал. Один побратим его и мог ненадолго утешить. Обещал Тихомир, что за всем проследит, с послов и глаз не спустит, пылинке на них сесть не даст.
Верил ему царь. До того верил, что пригрозил сечь людей за сплетни, будто в разгуле нечисти повинна Рада, Тихомира жена. Только злые языки не унимались, Раду уж в глаза ругали.
— Да ей людей-то жалко было. Стерпит, никогда обидчиков не винит, не зовёт к ответу, — со слезой в голосе сказала Марьяша и прикусила дрожащие губы.
Помолчав, она поведала, как у матери с отцом вышла ссора, а после Рада в реку ушла. Сам не свой от горя стал Тихомир. Ходит берегом, жену зовёт, костерит, народ по пятам за ним ходит, смеётся.
Тут и послы прибыли. Тихомиру их встретить надобно, да он не встретил. Как на грех, по дороге приключилось что-то. Будто медведь напал, говорили, да не простой, а неживой, плоть едва на костях держалась. Этого медведя прежде видали царёвы работники, что за водой к речке Смородине ездили, да те ушли, а послы не сумели. Возница замертво упал, из царёвых людей кто в лес убёг, кто ускакал. Бросили послов, те трясутся, от страху обмерли. Тут бы им и смерть, да колдун явился, помог.
— Что ж он, медведя убил? — спрашивает Умила, а сама, как полотно, белая.
— Будто погнал, — говорит Марьяша. — Царь после людей посылал, да не нашли они и следа. Может, и не искали.
Умила пальцы сжала. Об отце тревожится, да покуда о том ничего не говорит. Божко тоже помалкивает, брюхо набивает, а Марьяша дальше сказывает.
Беда, говорят, не ходит одна. Ошибся Тихомир. Он-то всё прежнего Бориса помнил, того, с кем они в чисто поле наезжали, степняков гоняли, кого он собою прикрыл, а тот его из боя израненным вынес, смерти не отдал. Он с Борисом держался запросто, хотя и не всем то было по нраву. Позабыл, что Борис ему прежде всего не побратим, а царь.
Не встретил послов Тихомир, да и после не явился, слово нарушил. Не по нраву это пришлось царю, да покуда смолчал, понимает: горе. Только дни идут, а Тихомир о послах и не вспоминает. Вино и пьёт, и льёт, и в нём купается, на улицу выйдет — такое сотворит, что людям в глаза совестно глядеть. А с царём-то рядом другие люди, есть и завистливые. Рады они пересказывать, как Тихомир себя бесчестит, и это в такую пору, когда Борису порядок надобен да помощь.
Всё же явился Тихомир в царские палаты, а сам и на ногах едва стоит. Такого позору наделал — беда! Этой обиды царь уж не стерпел, велел гнать его прочь, как паршивого пса. Больше, сказал, Тихомир ему не советник, да тут же Казимира этой милостью пожаловал.
— Ко мне пришли, — говорит Марьяша, голос дрожит, — сказывают: забери батюшку, так и лежит у ворот. Я туда, поднимать его… Он на ногах не держится, хоть бы кто помог, все отвернулись… Казимир этот проклятый только и помог, а после ходить начал, улещивать: иди, мол, ко мне в дом, ты боле никому не надобна, никто не заступится…
Умила так и метнулась к ней, рядом села, обняла.
— Разве мы кому зло сделали? — всхлипнула Марьяша, уткнувшись в её плечо. — Матушка сколь годов обиды сносила, слова дурного им не сказала, а нынче все отвернулись. По улице не пройти… Батюшке не сказать, он в гневе-то горяч, рука тяжела, ещё погубит кого, а ему за то, может, и голову срубят. Молчу, терплю, да сколь можно терпеть! Ох, матушка, почто ж ты нас оставила!