Птица-жар и проклятый волк

Бронзова Полина

Марьяша головой покачала.

— Нас, я чаю, легко не отпустят, Казимир того не позволит. Ежели ненадолго и уйдём, нагонят. Все, кто нам помогал, головою ответят. Вы уж идите, покуда и с вас не спросили, что вы делали в нашем дому.

— Мы уж вас не покинем, — твёрдо сказала Умила. — Мне бы батюшку сыскать, а там поглядим, чем вам помочь. Мы от Перловки недалече живём, через лес, а батюшка мой и с лешим в ладу, и с болотником.

Покуда они говорят, волк всё думает, как быть. Вот Марьяшино шитьё притащил, бросил, на иглу лапой указывает, после мордой

на Умилу.

— Что ж ты, спрашиваешь, умею ли я так ладно шить да вышивать? — спросила та, упирая руку в бок. — Нашёл когда об том заговорить! Что же, мне тут за шитьё и приняться?

Волк головой мотает. Надобно ему, чтобы Умила иглу взяла, себе в рубаху воткнула. Возился он, возился — добился того, что его поняли. Отдала Марьяша иглу.

— Да что ты задумал? — пытают его.

Он во дворе кое-как нацарапал, мол, водяницы, к ним пойдёт. У Божка тут глаза разгорелись: ишь ты, водяницы! Нешто покажутся в эту пору? Да так ли они красивы, как сказывают, и в рубахах ли ходят или нагишом? Он с дружками, бывало, на берегу их ночами выглядывал, да никогда не видал…

— Ты и с водяницами знаком? — дивится Марьяша.

И Умила, видно, дивится, только не рада, губы поджала. Волк глаза отводит, хвостом помахивает, чует, что едва вернёт себе человечье обличье, многое объяснять придётся. Ворона ещё с забора глядит, да вот каркнула хрипло, насмешливо.

Марьяша права оказалась: бежать бы им с отцом не дали. Снаружи у ворот уж стояли трое, лениво переговариваясь, и ещё один сидел в стороне на перевёрнутой бочке и сердито глядел на ворону. Сторожили двор, чтобы Тихомир с дочерью не сумели уйти от царской милости. Углядели они волка, тут же разговоры бросили да спросили:

— Кто таковы?

— Зверь наш убёг, — отвечает Умила. Косу она уж свернула, под шапкой спрятала, говорить пытается грубым, низким голосом. — Добрые люди сказали, будто видали его в этом дворе. Вот, заберём да уйдём.

— Отчего это он у вас вольно бродит?

— Да невнарок вышло! Больше не повторится.

По счастью, сторожам было недосуг заниматься этим делом. Отпустили, только велели не широкой и людной дорогой идти, а окраинами, да немедля уехать и более не попадаться. Тот, что сидел на бочке, не утерпел, метнул камень в ворону. Снялась она с забора и с криком полетела прочь.

Уж вечереет, небо тучи облегли. Вышли трое к окраинам, идут кружной дорогой вдоль опустевших полей. Ветер посвистывает, сухие былины качает, а то улетит к далёкому берегу. Там на бугре стоят молодые ёлочки, в реку глядятся. Тихо стоят, да вот как начнут от ветра отмахиваться, гнать его прочь!

Умила волка на цепи ведёт, на все лады распекает: и убёг, не сказался, и птицу добывал — отступился.

— Разве этак-то можно? — говорит. — Ежели дело заделано, так доделывать надо! Что ж ты — ни себе, ни царевичу… Дарко сказывал, ему рубаху перьями расшивали, может, и сняли бы злые чары, да ты решил, что тебе птица нужнее. Взял её, да и отпустил! Уж и не шёл бы за нею тогда.

Волк рысит по дороге, в сторону глядит. Цепь держит, не отбежишь,

слушать приходится.

— Ведь сил-то сколько ушло, трудов сколько! — продолжает Умила. — Тяжкой ценою вам птица досталась. Дарко ходит едва, как ещё нога сживётся, Невзор слёг, а батюшка мой… А мой-то батюшка…

И умолкла, сама отвернулась. Волк ей дорогу заступил, к ногам прижался, лбом боднул. Села она, обняла его, плачет.

— Бедный ты мой, бедный! — приговаривает. — Опять тебе зверем бродить! Матушка в сердцах дурное сделала, уж и сама пожалела, никому от того не легче. Да отчего ж ты у меня такой — бился, бился, вот уж птица в руках — отпустил!

Волк только вздыхает, голову ей на плечо положил. Божко рядом топчется, с ноги на ногу переминается, неловко ему. Может, и вызнал уже, откуда взялось проклятие.

Тут из-за реки, из-за леса будто солнце выкатилось, землю светом залило, ослепило. Меряя небо крылами, пронеслась птица-жар, длинный хвост распустила, огненный след за собою оставила. Полетела к царскому терему. Вспыхнули золочёные маковки, засверкали оконца. Окрест уж смеркается, а на царском дворе ясный день.

Позабыли они обо всём, любуются. Божко и шапку потерял, когда голову задрал.

— Вот так диво! — ахнула Умила, глядя из-под руки. — Так вот она какова, птица-жар! Будто живой огонь, будто красно солнышко! Нет, нельзя такую губить…

Рад-радёхонек волк, что она его поняла.

— Ничего, — говорит Умила, — чай, проклятие и без того можно избыть. Я уж тебя, милый мой, не оставлю. Батюшку выручим, а там хоть весь свет обойду, доищусь, как тебе помочь.

Обогрела она волка, утешила, да некогда им говорить, торопиться надобно. Поднялся волк, отбежал, за собою зовёт к плакучей берёзе, камышовой заводи. Там он с водяницами потолковать хотел.

Бежит, за собою Умилу тянет, Божко за ними поспевает. Глядь — а у заводи кто-то есть! Кто бы здесь бродил в эту пору?

Стоит старуха в тёмной одежде, в красном платке. Темно уж, лицо едва разглядеть можно, да будто бы незнакомое, прежде не видались. А старуха-то к ним пошла, словно их и ждала, и говорит:

— Вот и волк явился! Да ты не бойся, я тебе зла не причиню. Помнишь весточку, которую ты в дупле старой яблони оставлял? Она для меня была. Ты помог, и я тебе помочь хочу. Слушай, да запомни накрепко…

Обвела она их взглядом. Умила дивится, да молчит. Верно, думает, Завид ей после всё растолкует, да он и сам не понимает, с кем говорит. Что за старуха, и отчего бы Рада ей слала весточку? Всё же, видно, Рада ей верила, ведь не к мужу, не к дочери послала, а к ней — знать, и волк может ей верить. Да она бы хоть назвалась!

— Ступай, — говорит старуха, — той дорогой, которой царёвы работники к родничку ездили. Доберёшься до сторожки, трижды надобно в дверь постучать. На двери той ни замков, ни крюков, а не откроется, покуда не стукнешь. Войди, ничего не тронь, дверь за собою запри. После отвори, и очутишься на берегу реки Смородины. Иным путём к ней не дойти, не добраться — близко она, а лес не пустит.