Птица-жар и проклятый волк

Бронзова Полина

— «Скоренько»! Я-то на телеге скоренько, а вы-то своими ногами чуть плетётесь, когда ещё дойдёте!

Волк тут фыркнул да головою мотнул, указал Умиле, чтобы та ему на спину садилась. Она спорить не стала — цепь смотала, ошейник оставила, ногу перебросила, села.

— Да у его хребет переломится, — с досадой сказал Божко.

Тут волк пошёл, да всё быстрее, быстрее. Умила ростком невелика да легка, он её на спине едва чует. Она, видно, и схватиться за него боится, чтобы боли не причинить, как бы не слетела.

— Ох, ладно! — крикнул Божко им вслед. —

Ваша взяла!

Скачет волк, дорога сама под лапы стелется, подмёрзшие травы клонятся. Стылый ветер налетает, хлещет, Умила к шее жмётся. Волк перемахнёт канаву, полетит по бездорожью, с разбегу взовьётся над полынью да репейником, что друг в друга проросли, сплелись — да тут подумает: не страшно ли Умиле? Нет, слышно, смеётся, не боится.

— Отчего ты раньше меня не катал? — кричит весело.

За мостом дорога в лес ушла, темнее стало. Сосны порой сойдутся, вовсе небо закроют. Пластается волк над дорогой, спешит, зорким глазом путь примечает, развилку выглядывает. Ночью лес отчего-то всегда иной, бродят по нему тени, и под каждым кустом, за каждым стволом чудится неведомая сила. Не людское, недоброе время.

Одного боялся волк, что путь неблизок, да сторожка будто сама собой на пути встала. Остановился он, отдышаться не может, а Умила уж без страха к двери идёт. Потянула её — дверь и не шелохнулась. Стукнула она тогда три раза, даже и за скобу взяться не успела, дверь сама собой распахнулась, будто войти зовёт.

Оглянулась Умила на волка и шёпотом спросила:

— Пойдём?

Порог они вместе переступили. Друг к другу жмутся, Умила руку на волчьем загривке держит, тот её за полу зубами ухватил. Кто знает, что за место, да, кажется, всё одолеть можно, лишь бы не разлучаться.

Вошли, и дверь затворилась. Черно, ни зги не видать, а дух нежилой и сажей тянет. Умила опять дверь толкнула, та распахнулась, и в доме светлее стало. Видят они — в углу печь без трубы, у стен лавки, полки тянутся. Вот горшки да миски, вот ухват, и стол с белой когда-то скатертью, и тканые дорожки на лавках — всё от пыли серо, паутиной заткано. Одно золотое яйцо на столе и сверкает, будто его начистили.

Волк Умилу тянет наружу. Вышли они, видят — берег речной, да всё не так. Деревья тут растут, кусты, да их и узнать нельзя, всё незнакомое. Река темна, волны будто масляные, то здесь, то там огонь вспыхивает. А пора предзимняя, так же холодно да голо, только светло. Да не солнце горит, а птица-жар на ветке спит, голову под крыло сунула, хвост свесила, от неё свет идёт.

— Проснись, пробудись! — позвала её Умила. — Тот, кто тебе волю дал, за наградою явился.

Вытащила птица голову из-под крыла, поглядела сонным тёмным глазом и говорит человеческим голосом:

— Какой же он просит награды, злата да каменьев? Серебра, богатых нарядов?

Голос у птицы нежный, юный. Запоёт — небось зачарует песней, слушать бы её да слушать. Да отчего ж она прежде не говорила, как ещё у царя жила? Вот уж верно, был бы тяжкий грех загубить такую!

Волк головой мотает. Не надобны ему наряды и серебро, не надобно злато.

—

За реку Смородину многие богатыри ушли, не воротились, — продолжает птица. — Ждут, не дождутся их верные кони, тоскуют без крепкой руки мечи булатные, ржавеют шеломы. Хочешь коня богатырского в золочёной сбруе? Хочешь ли меч, коим врага одолеешь лютого?

— Меч ни к чему, — говорит Умила, — и на что ему, волку, конь? За иным пришли: дай нам самое длинное перо из своего хвоста.

Умолкла птица, голову склоняет так да эдак, будто дивится.

— А перо вам на что? — спрашивает. — Кто подучил?

Молчит Умила, не знает, что ответить, и волк молчит. Глядела-глядела на них птица, да и говорит:

— Перо у меня выпадало и ещё не отросло. На день останетесь, вдвое длиннее станет, ещё день подождёте — втрое. Нынче оно совсем короткое.

Переглянулись Завид с Умилою. Ждать им нельзя, и ничего, кроме пера, брать не велено.

— Какое ни есть, давай, — говорит Умила.

Птица шею изогнула, перо выдернула да в клюве подала. Умила его взяла — с ладонь, не больше. Поглядела, за пазухой спрятала и поклонилась.

— Благодарствуем, — говорит.

Птица уж не ответила, голову под крыло спрятала, уснула.

Вернулись они в сторожку, взяла Умила яйцо со стола, пока хоть чуть видно было, и затворила дверь.

Вышли, и нет реки, вновь перед ними знакомый лес. Умила яйцо в руке покачивает, говорит:

— Помни, оглядываться нельзя. Не позабудь!

Кивает волк. Помнит.

Она ловко яйцо перебросила с правой руки на левую, и сперва будто ничего, а потом как затрещит, точно изба рушится! Вскрикнула Умила, сама едва не обернулась. Волк ей ладонь прикусил легонько, повёл прочь. Скоро она опомнилась, села ему на спину, крепко шею обхватила, и он побежал. Стрелою мчится, её уносит, она тяжело дышит и всё за него цепляется, а за ними что-то ворочается да стонет, что-то будто вдогон пустилось.

— Ох, что же это! — бормочет Умила. — К добру или к худу? Что же мы, любый мой, сделали?

Волк того и сам не ведает. Не поспешили ли? Им помощь посулили, они и поверили, а что с того будет, и не вызнали.

Долго ли, коротко ли, добрались до выворотня при дороге, а там уж телега стоит, лошадёнка ушами прядает, копытами переступает. Добряка лошадёнка, смирная, крепкая, да нынче ей не по себе. Рядом Божко во все стороны вертится, озирается. Волка завидел, кричит:

— Я уж думал, не воротитесь! Отчего так долго-то?

Под выворотнем так и лежала бочка с водой, которую везли на царёв двор, да по пути подменили. Насилу они её выкатили, насилу донце сняли. Божко всё расспрашивает, какова птица, да правда ли, что там, по берегам реки Смородины, остались богатырские шатры со всем добром, кое уж не надобно хозяевам, перешедшим по Калинову мосту на тот свет.

— Вы бы нахватали поболе, да в избу! — всё повторял он, взмахивая рукой. — Меч увидали — хвать его! Золото — хвать! Коня богатырского…

— Коня-то как заведёшь в избу? — насмешливо сказала Умила. — Особливо ежели он богатырский.