Птица-жар и проклятый волк
Шрифт:
Вздохнул он, головой покачал, дальше говорит:
— По всему выходило, ты уж в тягости была в ту пору, обманул меня чёрт. Да уж обещано, выполнять надобно. Он пустяк и просил: как дитя народится, в первую ночь окно незатворённым оставить.
— Борис, да неужто ты… — ахнула царица.
— Я и оставил, — горько сказал он, опустивши голову. — Оттого и за Раду вступался, когда ты её обвинила. Знал, что не её вина, а правды сказать не мог, смелости недостало. Вишь ты, на поле сечи бывал, а страха такого не знал. Допустил, чтобы
Глядят они друг на друга, молчат, за руки держатся. Тихо-тихо вокруг. А дружинники уж колдуна обступают, хотя на то приказа не было.
Ждёт царевич, глядит на отца да мать. Ждут водяницы, не уходят в озеро. По косам их всё бежит вода, пересохнет — умрут…
— Уж теперь-то у вас хватит ума понять? — воскликнула Ярогнева. — Поглядите на сына своего, у сердца спросите, оно правду ведает!
Обернулись царь с царицею, у самих так слёзы из глаз и катятся. На колени перед сыном встали.
— Что ж я натворил-то! — говорит царь. — А ведь сердце мне и прежде будто правду шептало! Запер тебя в терему, а всё ходил, глядел тайно, даже птицу-жар для тебя достал. Всё думал, она поможет… Всеславушка, и ты меня прости!
— Сыночек! — шепчет царица. — Ведь и я сердце не слушала. Порою гляжу, думаю: ведь это дитя невинное, — да тут же и осержусь. Нет, думаю, с пути меня сбивает сила нечистая, чтобы я сына родного забыла, им оставила. Боялась тебя полюбить, да сама себя и наказала, сама у себя дитя отняла! Прости меня, сыночек родимый!
Плачут они, с колен не встают. Опустил им царевич руки на головы.
— Матушка, батюшка, что вы! — говорит. — Я ведь на вас не гневаюсь, я уж давно простил.
Да тут и переменился. Был горбуном, да выпрямился; волосы были как белый куриный пух, да вот потемнели, легли на плечи. И глаза уж не косят, да так и остались чуть разными, один в зелень, второй в синеву.
Повёл царевич широкими плечами и сказал удивлённо:
— Хорошо-то как, будто туман в голове развеялся!
Глядит на них от берега волк, сам тяжело дышит. Медведица над ним плачет, рану зализывая. Бажена уж успела метнуться за полотном, толкает её, велит отойти. Дарко подоспел, перевязывают.
«Не для меня была эта птица, — думает волк. — Оттого она мне и не помогла. Царевичу помогла. Так и нужно было…»
Тут колдун птицей закричал, ударился оземь и в небо совой взлетел. Думал уйти, да старая нянька тоже оземь кинулась, чёрной вороной давай его нагонять! Вот уж сцепились, когтят друг друга, перья так и летят.
Один из дружинников лук достал. Как разлетелись птицы в разные стороны, пустил он стрелу и пронзил сову. Та оземь упала и человеком стала, лежит недвижно.
Тут хохлик, домового помощник, углядел да заверещал:
— На шее у него нож-то! На шее!
Василий метнулся, шнурок мечом срезал, да колдун опомнился и в него вцепился.
Тут
— Дай мне! — кричит Горыня.
Да что с ножом ни делают, тот цел-целёхонек. Тихомир уж его мечом рубанул, а ножу хоть бы что. В это время колдун зарычал по-звериному, рысью оборотился, из рук выскользнул. Хочет прыгнуть, выхватить нож и бежать, да тут медведица подоспела, ухватила за спину.
Только рысь-то быстра, сильна. Вывернулась она, когтями бурое плечо полоснула. Заревела медведица от боли.
Вертится рысь, не подступиться, уж в горло метит. Чёрный волк из последних сил подняться хочет, да лапы не слушают. Ползёт, скулит.
— Доченька! — закричал тут Добряк.
Оземь упал, встал на лапы уже медведем, от портов да рубахи одни клочья остались. Сам тяжёлый, косматый, всех растолкал, рысь ухватил, треплет. Да как головою мотнёт, рысь так и отлетела.
А нож тот проклятый ничего не берёт, а ведь пока он цел, с колдуном не совладать.
— Знаю! — вскричал Василий. — Мне дайте! Гришка, сюда!
Тихомир и бросил ему нож. Василий вскочил на спину змею Гришке, да и погнал его по полю. Рысь тут же за ними вдогон пустилась, за нею серый пёс кинулся с лаем. Марьяша тут на коня взлетела, и следом! А за нею и все дружинники, кто мог в седле усидеть.
Примолк народ, тихо-тихо стало.
— Да что ж он задумал? — слышно, бормочет кто-то.
Тут из-под холма звон раздался: кузнец ударил по наковальне. Вот опять, опять — разнёсся звон окрест!
Вот уж и всадники возвращаются. Приволокли колдуна — седого, слабого, — наземь бросили, а он и встать не может. Ноги не держат, голова трясётся, глаза моргают подслеповато. Тут же царь велел его вязать да везти в стольный град, в темницу.
В это время на дороге показался народ. Идут с вилами, с косами, с дубинами. Всё же явились на бой, да припозднились. Что ж, зато на праздник останутся.
Всем хорошо, у всех веселье. По полю Василий с Марьяшей идут, обнявшись, уж никуда не спешат. Царь с царицей на сына наглядеться не могут. Даже не умер никто, а раны — что раны, зарастут.
Только Умила над волком всё плачет. Слетела с неё медвежья шкура, будто туман развеялся. Бажена охнула да одеялом её прикрыла, а Умиле что? Не замечает ничего, чёрную морду гладит, шепчет:
— Не оставляй меня, любый мой, прости за слова злые! Уж буду ждать, — не оставляй!
У самой плечо рысьими когтями располосовано, вся в крови. Волк её пальцы лижет, скулит — о себе, мол, подумай! Не оставлю. Не оставлю…
Добряк её зовёт — не дозовётся, Бажена просит в дом уйти, рану промыть — не допросится. Умила от волка рук не отнимает, взгляда не отводит. Всё кажется ей, будто на миг его покинет, он тут же дух и испустит, будто её мольбами только и держится.