Птичья гавань
Шрифт:
— Продал ты его, небось, — говорю я.
— Ну конечно. Подумай сам. С утра приходит хозяин, сварочного нет. Следы ведут в кусты. Он же не идиот, он забирает свой сварочный и запирает гараж.
Фигур у меня остается все меньше.
— Наверное, ты прав, — отвечаю я.
Но мне все кажется, Леджик хитрит. Хочу спросить его насчет электропилы. Зная, что Леджик тащит все, что подвернется под руку, я все же однажды позвал его в гости. Мне было четырнадцать, и я очень редко оставался один дома. Не хотел терять шанс устроить свою маленькую пирушку. Пришли еще два моих одноклассника (Леджик учился в параллельном, девятом «Б»), и приехали две девчонки из города.
— Ты сегодня станешь мужчиной, — сказала мне одна из них. Дразнила меня, издевалась.
— Я уже
Мы разливали спирт из стеклянной банки. Я проснулся на полу своей комнаты, никого не было, зато все пропахло куревом.
Отец и мачеха могли вернуться в любую минуту. Я в спешке проветривал кухню, мыл посуду и полы. За уборкой меня и застали. Но мое опьянение и беспорядок были не главной проблемой: из сеней пропала цепная электропила, которую отец взял у друга, чтобы обновить стайку, где держал кроликов. Я не закрывал дверь, ее мог кто-то украсть, пока мы пили. А мог и унести Леджик или мои одноклассники. Может, они провожали девчонок, а Леджик в это время стащил пилу. Но наш дом был крайним на улице в ряду частных домов, дальше — милицейское общежитие. Разве стал бы Леджик средь бела дня вытаскивать пилу под окнами этой общаги? Куда пропала пила?
Отец не повысил на меня голоса и не замахнулся. Но мне казалось, что внутри у него что-то перевернулось, появилось горькое сожаление по поводу меня, чувство, что в его сыне есть изъян, от которого просто не избавиться.
— Как насчет электропилы? Это ведь не ты украл ее? — говорю я Леджику.
Леджик смотрит мне в глаза, не мигая. Я вспоминаю, как мы обнимались под песни Михаила Круга, сюжеты которых одновременно смешили нас и трогали за душу. Леджик говорил: «Жука, теперь ты мой братуха! Родной мой дурак».
— Ладно, давай доиграем, — обрываю я себя. Мне не нужен ответ. Разве меня интересует пила? Разве ее он украл? Он украл у меня гораздо больше. Мою мечту отомстить этому миру, отказаться от него, перебороть страх и спокойно его разрушить. Это я, еще ребенком и подростком, десяти-, двенадцати и четырнадцатилетним, прятался в кустах малины, рыдая и мечтая о самоубийстве. Всю жизнь растил его внутри, на спор прыгал с балкона на дерево, ходил по краю крыши, переплывал реку, почти не умея плавать, мешал спирт с пивом, подставлял под удар лицо, не умея бить в чужое. Для меня самоубийство было спутником, товарищем, которого я кормил пустыми обещаниями и постоянно предавал.
— Как ты это сделал? — спрашиваю я.
Я встал с дивана.
Уснул прямо в одежде после того, как вертелся перед зеркалом.
Из-за того, что спал в новой обуви, ноги затекли. Я разулся и залез на подоконник, просто посидеть. Только одно окно горело в целом общежитии напротив нашего дома. Холодок щекотал сердце с легкими. Я испытывал тревогу и ревность. Нужно было поделиться этой историей, набросать какой-то план, зацепки и якоря, и рассказать ее.
Но пройдет еще много лет, а она так и не отойдет на задний план, центром мира в моих снах все еще будет оставаться улица Парковая, наш дом, вечно грязная дорога от частного сектора до «змеек», красное ментовское общежитие, школа и стадион, заброшенные коровники, картофельное поле, на котором мы терли коноплю. Если идти через рощу, можно попасть еще дальше в прошлое, в другой город, в совсем маленький Березовский к воспоминаниям о дне, когда Валера застрелил маму. Но весь новый опыт будет лишь по чуть-чуть расширять географию сновидений, вместо берега Томи можно будет выйти на морской пляж, слишком бутафорский и непроработанный, а постоянно меняющиеся местожительства вообще выпадут из этого мира. Большинство людей, с которыми я встречусь в квартирах, университетах, на стройках, складах, в супермаркетах, офисах, редакциях, клубах, поездах, самолетах, останутся просто статистами. Во мне больше не найдется любви, достаточной, чтобы хорошенько вглядеться в кого-то из них.
Восхождение
Одним из немногих стихотворений вне учебной программы, которое я знал в свои четырнадцать, было «О разнице вкусов».
— Это же Кузьма, мой одноклассник!
Я даже пытался закрепить за Колей Кузьминым новое прозвище — «Маяковский», — но для всех он остался Кузьмой.
Он был старше всех в классе и оправдывал свою «старость» тем, что заболел невовремя и пошел в школу на год позже, а уже в январе, в первом классе, ему исполнилось девять. Но мы, конечно, дразнили его второгодником. Впрочем, Кузьму мало беспокоили такие подколы, единственным, что он почему-то явно не любил и за что мог дать по морде, было обращение «Кузя». Можно было сказать «Кузьмич», это он прощал, но «Кузя» его подбешивало. К нам Кузьма попал в восьмом классе, и за два учебных года мы с ним стали приятелями, но не друзьями. Меня Кузьма был старше ровно на полтора года, день в день. 20 января 1984 — 20 июля 1985. Это очень серьезная разница, когда ты подросток, для меня он был авторитетом, я невольно подражал ему, часто брал его фразы на вооружение. За ленивой афористичностью Кузьмы и безразличием к учебному процессу, скоростью реакции, умением подобрать нужное слово в любой ситуации, стоял неведомый порочный опыт, к которому я тянулся.
Если бы вы попытались стрельнуть сигарету у Кузьмы на улице, когда сигарет у него не было, он бы невзначай бросил через плечо, не замедляя шага:
— Один папирос и тот прирос.
А вы бы стояли, как вкопанный, пытаясь понять, действительно ли прозвучал такой каламбур или вам послышалось? Надо ли отстаивать свою честь или лучше не связываться с этим коренастым пареньком? Тяжелые кулаки на длинных руках, пытливый и умный взгляд, усмешка человека, который прохавал жизнь, боевой шрам на носу. На самом деле, никакой не боевой — старший брат Кузьмы размахивал бабочкой и случайно чирканул по носу, — но результат выглядел очень красиво, внушительно. Часто я провоцировал Кузьму, и он без злобы меня поколачивал. Особенно ранней осенью и поздней весной, в сухие теплые дни было хорошо после уроков подраться в парке. Лишь пару раз мне удавалось пробить его оборону, увернуться от рук-молотов, пробраться к туловищу и свалить на землю.
Но максимум, чего я добивался, комментарий вроде такого:
— Лучше заканчивай. Долго держать не сможешь.
Обычно мы вставали, отряхивались, хватали свои школьные принадлежности и дальше спокойно шли домой. Он быстро перевоплощался из воина в поэта. Только что сосредоточенный и твердый как скала, Кузьма уже расслабленно продолжает некогда оборванный рассказ о поездках на дачу с дядей и старшим братом:
— Я вышел покурить, поссал у ограды, вхожу обратно. Встаю в коридоре, как вкопанный: мой дядя прямо на лестнице бьет своей бабукой телке по лбу.
— Зачем по лбу? — удивляюсь я.
В моем воображении возникали люди, буднично занимающиеся развратом и живущие в нем, непостижимые, как речные насекомые.
— Ну ради прикола. Расчехлился и для разминки стучит ей членом по башке. Я говорю: «Мозги ей не вышиби, дядя!»
«Членом по башке для разминки», — мотал я на ус. В сексе важно быть изобретательным, думал. Всегда я был очень доверчивым, и, скорее всего, Кузьма специально сбивал с толку, понимая, что для меня эти истории — инструкции к действию, что я готовлю арсенал, и ему хотелось, снарядить меня в путь к большому сексу самой сомнительной и нелепой инструкцией.
— А ты? Когда уже расчехлишься? — спрашивал я, тут же, как попугай, повторяя новомодное слово.
— Пока не удалось, — отвечал он с искренней досадой. — Была неудачная попытка с одной целочкой. Только ткнул, а она закричала: «Мне больно, я не буду!»
— А сколько ей было лет?
— Шестнадцать. Думал, уже верняк, но попалась нетронутая.
Такая откровенность после драки заставляла меня не только восхищаться его историями, но и сопереживать ге-рою-рассказчику. Несмотря на всю крутизну, Кузьма еще не получил главный приз. Это успокаивало, заставляло тщеславно надеяться, что я смогу превзойти своего учителя жизни на любовном поприще.