Публичное одиночество
Шрифт:
Ваши политические симпатии каким-то образом сказались в картине?
А у меня, если угодно, нет политических симпатий. Другое дело, что у меня есть моя личная гражданская позиция, которая наверняка проявляется в творчестве, да и то, надеюсь, не прямо, а опосредованно…
Снимая фильм о сталинизме, о кошмарах 1936 года, я старался сохранить максимальную объективность во взгляде на героев этой исторической драмы, которые являются преступниками и жертвами одновременно. Жертвами, подчеркну, своего же собственного злодеяния. Ибо большевизм как явление не щадил никого.
При этом я, повторю, не хотел и не хочу обвинять никого из своих героев. А тем более нет у меня желания зачеркивать жизнь предшествующих поколений, как это нынче принято у резвых «разоблачителей» прошлого. Это тот же большевизм, только иной раскраски. Ибо основа всякого тоталитарного мышления – это беспамятство, суетливое желание иметь все «сейчас и сразу». Воинствующий атеизм, безбожие, неверие в бессмертие души, возведенные за семьдесят лет коммунистического правления в ранг государственной политики, позволяли с легкостью необыкновенной вершить чужие судьбы, сбрасывать «с корабля современности» Бунина, Рахманинова, Шаляпина, отправлять в чужеземье русских философов, изгонять из страны Солженицына и Ростроповича…
Да, большевизм не принес нашей стране счастья. Но разве нравственно, исходя из этого непреложного факта, ставить под сомнение жизнь целых поколений только на том основании, что людям довелось родиться не в лучшие для них времена? Ведь и в самый разгар репрессий так же вставало над землей солнце, и текла река, и звенел мяч на пляже, и дети любили родителей, и родители переживали за своих чад, и тот, кто в первый раз целовал девушку, вовсе не думал, как там поживает дорогой Иосиф Виссарионович… И в этом для меня – боль, страх и горькая нежность того времени, которые я попытался передать в картине, отрешившись от всех своих политических симпатий и антипатий.
Проницательные критики уже успели заметить стилевую, образную перекличку «Утомленных солнцем» и «Неоконченной пьесы для механического пианино». Это произошло случайно, намеренно?
«Случайностей» такого рода у меня давно уже не бывает. С самого начала работы над картиной я хотел, чтобы в фильме об ужасах сталинизма звучала, как это ни покажется странным, чеховская интонация. Приоткрою наш с Рустамом Ибрагимбековым замысел: персонажи «Утомленных солнцем» – это как бы герои «Неоконченной пьесы», дожившие до 1936 года. Все та же нега необременительной дачной жизни, все те же неспешные чаепития, все те же разговоры о судьбах страны и особой роли интеллигенции… Но если в чеховские времена недовольство жизнью было всего лишь безопасной интеллигентской рефлексией, то в 1936 году расплатой за эту рефлексию могла стать сама жизнь. И в этом – принципиальное различие двух далеко отстоящих, но для меня по-своему рифмующихся эпох российской истории. (I, 65a)
(до 2003)
Картина «Утомленные солнцем» дорого стоила.
Но у нас была гримерная на колесах.
А можно было по-другому! Что, первый, что ли, раз актерам в автобусе посидеть, пока вызовут на съемку? Сидеть и жевать захваченный из дома бутерброд?..
Мне стыдно, когда актеры испытывают дискомфорт. И мы тратили деньги на то, чтобы они комфортно существовали и соответственно могли работать.
Я полностью отвечаю за то, что делал и делаю… (III, 6)
(2003)
Вопрос: Кого Вам больше жаль в фильме «Утомленные солнцем» – Михалкова или Меньшикова?
Серьезный вопрос.
Эта картина о том, что виноватых нет и невиноватых нет. Единожды отдав на поругание историю, культуру, традицию, веру своей страны, мы все оказались заложниками дьявола.
Котов, если бы родился на сто пятьдесят лет раньше, оказался бы героем войны 1812 года, закончил бы жизнь в среднерусском имении, в почете, окруженный детьми и внуками.
Котов из картины, отдав всю свою сущность идее ложной, поверив, что можно построить рай на земле, встал на путь скользкий и уводящий рано или поздно его в бездну.
Абсолютно то же самое, только зеркальное, произошло с Митей. Котов не осознанно обманывался, он поверил. А Митя решил, что можно один раз поступиться, а уж потом, когда-нибудь все начать сначала.
Русская интеллигенция, которая из-за занавески смотрела на то, что происходит на улицах Петрограда, Москвы и любого другого города, то снимала красный бант, то надевала и ждала, чем все кончится, – открыла кровавый шлюз. И одним из открывающих этот шлюз был Митя. Он думал, что сделает все, что от него хотят, а уж потом…
Ничего не бывает потом. Жизнь пишется набело.
Митя, как и Котов, стал заложником самообмана. Может быть, мне Митю более жалко, чем Котова. (I, 93)
«Анна: от 6 до 18» (1994) (1994)
Только что я закончил монтаж фильма «Анна: от 6 до 18», над которым работал тринадцать лет.
Каждый год я задавал дочери одни и те же пять вопросов: что ты любишь? что не любишь? чего боишься? чего ты больше всего хочешь? что, по-твоему, происходит вокруг тебя и в стране?..
Сейчас в промежутке между ответами я вмонтировал кадры о том, что происходило в это время в стране… И сам не ожидал, что получится такой документ. (I, 57)
(1995)
«Анна: от 6 до 18» – очень беззащитная картина. Про нее можно сказать все что угодно, но одного у нее не отнимешь: тринадцать лет съемок. Тринадцать лет жизни растущей девочки, меняющейся страны.
Три вещи нельзя симулировать – любовь, темперамент и время… (II, 28)