Публичное одиночество
Шрифт:
Наверное, двести семьдесят лет татаро-монгольского ига все же оказали на меня влияние. Потому что стали происходить странные вещи: я почувствовал себя связанным с этой степью. И она откликнулась. Когда мы уже уезжали, оставалось снять один кадр: горящую машину. Вещи уложены, билеты куплены. И вдруг поднимается страшный ураган. Он разнес бы огонь по степи в считаные секунды. Перепуганные перспективой выплаты нам неустойки, китайцы все же дали разрешение на съемки. Я долго терзаюсь: очень хочется домой. Но в конце концов говорю: «Съемок не будет». Слишком это было бы большим предательством по отношению к степи, столько нам
Наверное, именно на «Урге» я понял, что кино – это кино плюс еще что-то, что знаешь только ты… (I, 57)
(2010)
Интервьюер: Вы как-то сказали, что ваш фильм «Урга» появился из анекдотца. Не можете уточнить, как именно это получилось?
Ну, не совсем из анекдотца… Но начало фильма, первый толчок к нему, действительно были забавными.
Все выросло из предложения Географического общества снять фильм о кочевниках, номадах. Все равно каких: аргентинских, шведских, монгольских. Выбрали монгольских, начали думать. Стали появляться мысленные картины. Огромные пространства… Сон человека… Человек в бескрайней степи смотрит телевизор… А потом – быт этих людей глазами наивного человека извне, из совсем другого, советского мира. Он понемногу проникается их мироощущением. А сам даже своих предков не знает!
Первоначально сценарий был не больше двенадцати страниц. Во время съемок так и получилось – все те же двенадцать страниц, а все остальное – воздух, дыхание. Но снимать нужно было во Внутренней Монголии, в Китае. А такой короткий сценарий мог вызвать подозрительность, недовольство китайских властей. Поэтому мы написали другой, условный сценарий – с диалогами, для властей. И они разрешили снимать. Но снимали мы по тем же двенадцати страницам. А когда съемки закончились, все, что сняли, подробно записали в новом окончательном варианте сценария, будто все так и планировалось… (II, 67)
«Утомленные солнцем» (1995) (1994)
Я недавно закончил съемки картины «Утомленные солнцем». И понял, что качество фильма определяет то, насколько долго можно с интересом смотреть общий план. Меня, например, интересуют не слезы, а как они рождаются. Ведь можно просто накапать на лицо глицерин…
В «Утомленных солнцем» есть куски без монтажа по восемь-девять минут. Вообще это такая мелодрама в стиле сентиментального танго. 1936 год, смесь любовного треугольника и легкого боевика. Я вместе со своей шестилетней дочкой играю одну из ролей.
Думаю, женщины на картине поплачут…
Сценарий, как и в «Урге», мы писали вместе с Рустамом Ибрагимбековым. (I, 57)
(1994)
Интервьюер: Что заставило Вас сделать картину «Утомленные солнцем»?
Я считаю несправедливым и безнравственным зачеркивание того поколения с высоты сегодняшнего дня, меня пугает разрешенность безнаказанности, когда перечеркивают судьбы людей и страны, учитывая, что за это ничего не будет.
Те люди, которым сегодня за шестьдесят, прожили жизнь, и виноватых в истории
(1994)
По жанру моя новая работа – мелодрама, по смыслу и сути – картина политическая. Хотя лобового, зеркального отражения сегодняшних политических страстей в «Утомленных солнцем», разумеется, нет. Ибо я никогда не снимал и, уверен, не буду снимать картины, впрямую отражающие, защищающие ту или иную тенденцию. Как художник, я не имею права встать на чью-либо сторону.
Персонажи «Утомленных солнцем» – это как бы герои «Неоконченной пьесы для механического пианино», случайно дожившие до 1936 года. Только в чеховские времена недовольство жизнью было всего лишь безопасной интеллигентской рефлексией, а в 1936 году расплатой за эту рефлексию могла стать сама жизнь.
При этом я не хочу никого обвинять в своей картине.
С позиций сегодняшнего дня перечеркивать судьбу существующих поколений – тот же большевизм, только другого цвета. Ибо основа всякого большевизма – это беспамятство, желание иметь все «сейчас и сразу».
«Утомленные солнцем» – это не просто название, это образный знак картины, через которую лейтмотивом проходит замечательное, всем известное танго: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» Слегка модифицированные строки, вынесенные в заголовок, – мы даем зрителям простор для раздумий, что (или кто) есть это «солнце», от которого так смертельно утомилась страна.
Мне бы хотелось надеяться, что фильм стоит своего названия… (I, 60)
(1995)
Интервьюер: Как и когда у Вас возник замысел «Утомленных солнцем»? Спрашиваю об этом потому, что Вы обратились к сталинской эпохе одним из последних…
В Евангелии сказано: первые станут последними, последние – первыми…
На самом деле меня давно волновала атмосфера того времени, которое я сам в силу возраста уже не застал, но обостренно воспринимал в творчестве других. Например, в произведениях Аркадия Гайдара. Возьмите и перечитайте сегодня его «Голубую чашку» – небольшую повесть, написанную с поистине бунинской чистотой и силой, и вы сквозь неизбежную советскую символику, оптимистичную бодрость финала («а жизнь была совсем хорошая») наверняка почувствуете и ощущение некой грусти, утраты, уловите щемящее сожаление о несбывшемся, которое, как писал Блок, всю жизнь волнует нас.
Моим «несбывшимся» была картина о том времени, которую я все откладывал, пока однажды не увидел обойму лент на интересующую меня тему, снятую другими. Увидел и понял: дальше тянуть нельзя. Ибо многие мои коллеги, вчера уснувшие убежденными красными, а сегодня вдруг проснувшиеся уже трехцветными, снимают точно то же и точно так же, как пятнадцать – двадцать лет назад, только, разумеется, поменяв плюс на минус: красные у них стали плохими, а белые – хорошими. А в остальном – все так же плоско, тупо, пошло, идеологично, заказно. Нам же с Рустамом Ибрагимбековым захотелось взять под защиту, что ли, то время. Не сталинизм, разумеется, мы хотели защитить, а людей, саму жизнь, которая есть бесценный дар и которая не может, не должна зависеть от произвола того, кто в данный исторический отрезок времени занимает покои Кремля.