Пуговица, или серебряные часы с ключиком

Вельм Альфред

Он решительными шагами направляется в сарай и выходит оттуда с лопатой.

Хозяин смотрит ему вслед, испытывая жгучую ненависть. «Убью я тебя когда-нибудь. Ей-богу, убью!» — думает он. Не раз он унижался перед мальчишкой, вечно тот мучит его, и все же он, Бернико, не может отделаться от чувства симпатии, поглядывая на Генриха. У него самого было два сына, и Генрих немного напоминает ему их. Он сравнивает, вспоминает то время, когда им было столько лет, сколько Генриху. Больше всего Генрих похож на второго сына, младшего… А сейчас Бернико стоит и смотрит, как мальчишка выходит с лопатой из сарая, и он ненавидит его, как никогда до этого не ненавидел никого, и думает: «Убью тебя. Ей-богу, убью!»

Они

заходят за угол риги. Генрих остановился и воткнул лопату в землю.

Хозяин, взяв лопату, отходит на несколько шагов, намереваясь копать там.

— Ты нехорошо поступать, Бернико. — Мальчик делает два шага в сторону и чертит каблуком большой крест на песке.

Они стоят и смотрят, как хозяин трудится против своей воли.

— Глубже копай, глубже! — говорит Генрих. — Еще немного глубже, Бернико!

Наконец лопата ударилась обо что-то твердое. Крестьянин сам поднял доску, и в яме зажелтела солома, а под ней — мешки с зерном!

Выволакивая мешок за мешком из ямы и вытирая пот со лба, хозяин со злобой поглядывает на мальчишку и думает: «Убью! Придет час — убью!»

Все это время солдат стоит в стороне, не отрывая глаз от крестьянина. Он видит, насколько тот взбешен, и понимает, о чем тот думает.

Восемь мешков они отнесли к фуре на улице.

— Надо проявить сознательность, — говорит солдат, — в городе людям есть нечего.

Но крестьянин не слушает его, а с безразличным видом, будто все это его ничуть не касается, несет к телеге последние два мешка.

— Ты никс ферштеэн: рабочий в городе голодный! — выходя из себя, выкрикивает в конце концов солдат и срывает мешок с плеча Бернико.

Потом они взбираются к Борису в одноколку, стоящую в самом конце вереницы повозок, мальчишка кричит:

— Пошел!

Обоз трогается.

Иногда Генрих вместе с Леонидом выезжал на лодке далеко в озеро.

— Как ты говоришь?

— Окунь, Леонид. Попадаются и ерши, но это окунь.

Когда у них не остается червей, они подгребают к берегу и копают в ольшанике.

— Жалко, что Войтек спалил сарай с сетями.

Пауза.

— Кто это Войтек?

— Мальчишка. Поляк. Теперь-то он уже добрался до своей мамы.

Поплавки у них были из бутылочных пробок; оба сидели рядом, карауля, когда они уйдут в воду. Иногда проходило более получаса, а они не говорили ни слова.

— Если бы он не поджег сарай, мы бы сейчас сетями ловили.

— Как ты называешь рыбу с большой головой?

— Это ты про щуку говоришь? Щука. Но, может быть, и судак. Правда, скорее всего щука. Знаешь, мы давно когда-то поймали щуку. Такую щуку, какой ты, наверное, и не видел никогда. — И Генрих показывает, какой длины была щука. — На нашем Гольдапзее это было. И весила щука пятьдесят семь фунтов. (На самом деле щука весила двадцать семь фунтов. Но разве такая огромная рыба может столько весить? Пятьдесят — и никаких разговоров!)

Генрих принимается рассказывать, как они рыбачили с фон Ошкенатом.

— Лучше всего ловилось в тростнике, Леонид. Весь день красноперки шныряют туда-сюда, а щука и окунь подплывают, чтобы поймать красноперку. Я и фон Ошкенат…

И вот однажды им попалась щука в сеть. Они стояли по грудь в воде и не могли подтащить щуку к берегу — кусты мешали. «Она через крыло уйдет, Генрих! Через крыло. Гони ее! Гони в садок! — Ошкенат вырвал куст и швырнул в щуку. — Гони в садок! Гони в садок! Генрих!» Но садок за что-то зацепился. На беду, и лодку отнесло так далеко, что они не могли подгрести. «Это камень большой, господин фон Ошкенат! Очень сеть тяжелая. Наверное, камень!» Генриху поручили следить за крыльями, а сам Ошкенат побрел к садку. Вода была ему уже по шею. «Ты видишь ее, Генрих?» — «Вижу, господин фон Ошкенат. Она перед правым крылом стоит». — «Дай ей как следует хворостиной!» Ошкенат, набрав побольше воздуху, исчез под водой. Щука в это время плавала перед правым крылом, будто и правда выискивала гнилое место в сети. Ошкенат вынырнул, словно морж, из воды. Волосы распались, образовав белый пробор. С черного пиджака стекала

вода. Он плевался и откашливался. «Не ушла еще, Генрих?» — «Тут она. Никуда не ушла». — «Дай ей как следует хворостиной!» И Ошкенат еще раз погрузился с головой в воду. Оказалось, что в садок действительно попал большой камень, и Ошкенату так и не удалось выкатить его из сети. «Надо ее перехитрить, господин фон Ошкенат». — «Правильно, надо ее перехитрить!» И они стали думать, как им перехитрить щуку. Ошкенат намотал поднятое крыло сети на руку. Он кричал: «Нет, нет, теперь гони ее на меня!» Неожиданно щука сама поплыла на них — они увидели ее зеленую спину, и Ошкенат с сетью в руках плюхнулся на нее. «Попалась, Генрих! Попалась!.. Ушла?..» Воду они теперь так замутили, что уже ничего не могли разглядеть. «Через крыло ушла, Генрих. Я видел, как она через крыло ушла!» И Ошкенат принялся бранить дядю Макса, который, мол, сгноил такую превосходную сеть. Со злости он вырвал куст камыша и швырнул в воду. В эту минуту они увидели, как стянулось левое крыло. Генрих стоял как раз рядом. Ошкенат, загребая обеими руками, уже спешил к нему, а Генрих кричал от восторга: «Попалась! Попалась! Запуталась она, господин фон Ошкенат!» Они снова натянули сеть и все, что было при них, накинули на огромную рыбину. Должно быть, только теперь щука почуяла опасность и принялась рваться, бить хвостом, а они вытягивали сеть и накидывали ее на щуку. Потом Генрих вылез на берег, побежал вокруг озера и с другой стороны подплыл к лодке. Тем временем Ошкенат навалился всей своей тяжестью на сеть, не давая рыбе уйти. Когда они в конце концов доволокли рыбину до сарайчика на берегу, Ошкенат послал Генриха в барский дом за бутылкой коньяка и шоколадным жуком размером с цыпленка. И еще Генрих бегал на почту отправлять телеграмму старшему инспектору, чтобы тот немедленно приезжал из Кенигсберга. А Берте было приказано испечь четыре большущих пирога. «Ты как считаешь, успеет он сегодня приехать?» — спрашивал Ошкенат. Они развели костер и сидели на берегу — сушили одежду…

…— Да, уж это была щука, скажу я тебе, Леонид!

Солдат слушал рассказ мальчика, не сводя глаз с пробок, тихо раскачивавшихся рядом с плоскодонкой.

Потом они долго молчали. В конце концов солдат спросил:

— Товарищ, кто, по-твоему, будет фашист?

Генрих подумал о фрау Сагорайт, подумал и об отце Сабины, который, когда он выносил большую скрипку из деревни, сорвал с себя значок со свастикой. Подумал о Матулле, о Бернико. Подумал и о себе, и о своих приятелях, как они гордились форменной рубашкой гитлерюгенд, как громко распевали в строю.

— Об одном человеке я могу дать клятву, что он не был фашистом, Леонид. Это дедушка Комарек.

Ближе к вечеру они подплыли к домику рыбака. В нем все еще никто не жил, семья рыбака так и не вернулась. Тем временем отсюда унесли всю мебель, сняли двери с петель, выдрали рамы, а в одной комнатке даже выломали половые доски. Вокруг домика так сильно пахло сиренью, что даже трудно было дышать.

Они загнали лодку в камыши, чтобы с берега ее не было видно.

15

— И ты, значит, не знаешь, матушка, кто у нас в деревне большевик?!

Матушка Грипш, держа в поднятом фартуке красные стебли ревеня, зашла в дом.

— Я женщина старая, о политике знать ничего не хочу.

— Ладно, хоть и знать ничего не хочешь, а все равно — это неправильно.

— Ишь ты! Я и кайзера пережила, и этих демократов, и Гитлера. Ну, а теперь вы тут всем заправляете…

— Не веришь ты, значит, в большевиков?

Матушка Грипш высыпала красный ревень на стол, шаркая, подошла к кухонному шкафу и достала нож из ящика.

— Будь у меня сейчас ложка сахарного песку, я бы суп из ревеня сварила, а сахара нет, значит, ничего и не сваришь.

— Принесу тебе сахару. Поговорю с Мишкой и принесу.

Генрих любил забегать к старушке Грипш. Должно быть, так и у «бабушки» было, думал он. Она так же хлопотала у печи, и юбка на ней была такая же, с разноцветными заплатками.

— Поговорю я с Мишкой. А ты вот подумай, может, ты знаешь, кто тут был большевиком? Понимаешь, пропадаем мы совсем.

Каждый день прибывали новые беженцы, всем надо было есть, все хотели поскорей устроиться.