Пуговица, или серебряные часы с ключиком
Шрифт:
Генрих с Николаем объехали все поля — всюду сорняки, картошку никто не сажал.
— Ну сообрази ты: должен тут большевик быть! Мы точно знаем — должен!
Они сидели за столом и ели ревень. Старушка громко чавкала, и ее беззубый рот двигался так быстро, как Генрих еще никогда не видал.
— Никто и не говорил, что не было у нас коммунистов.
— Значит, был.
— В Испанию он уехал, — вдруг выпалила старушка. — Незачем ему было в Испанию ездить, проиграли
— Убили его, матушка Грипш?
— Добрый он был человек. Только вот жену тут одну оставил, а сам в Испанию уехал.
— Убили его, матушка Грипш?
— Цепочку-то, что на моей козе, он мне даром сделал.
— Он кузнецом был?
— Альбертом звали. На кузнице работал.
— Убит он или жив?
— Это кто как рассказывает: один так, другой эдак.
— Значит, не убит?
— Да мало ли чего говорили, сыночек. Говорили, что генералом он стал. Потом без вести пропал. А то — и что русский генерал он и будто еще командует. Живой, значит…
— Это у нас в деревне говорят, что он генералом стал?
— Может, и правда оно, что он генерал, — ответила старушка, хотя сама она в это и не верила.
— А меня спросить: наверняка генералом стал. Скажи, жена его у нас здесь, в деревне?
— Где ж ей быть?
— Да ты скажи, она правда в нашей деревне живет?
— Жена Матуллы это.
— Жена Матуллы?
— Семь лет она ждала, а от него никаких вестей, вот…
— Ты правду сказала — это жена Матуллы?
Советские солдаты молча слушали рассказ Генриха, когда он, вернувшись и поудобней устроившись в желтом кресле, сообщал им последние добытые новости. Тихо вошел Борис и так же тихо сел в одно из кресел. Мальчик выделял в своем рассказе больше всего то обстоятельство, что разыскиваемый коммунист был кузнецом, и вел все повествование так, как будто он в самом деле стал русским генералом.
— Но, понимаешь, Николай, пропал, пропал без вести.
Сержант встал и прошелся по комнате.
— Нам нужен коммунист сейчас, — сказал он.
Немного погодя Генрих все же решился:
— Знаю я одного большевика, Николай. Давно уж хотел тебе сказать! Это такой большевик, такой большевик, какого больше не найти. В революцию был в Петрограде… А этого Ошкената ненавидел, смерть как ненавидел. Всегда был против капиталистов. И феодалнстов.
— Почему раньше ничего не говорил? — спросил сержант.
— На Лузе он был, — продолжал рассказ Генрих, — и ноги себе обморозил. Русская бабушка…
— Почему ничего не говорил?
— Тоже пропал без вести.
В тот день Генрих рассказал солдатам все, что
Слушая, солдаты примечали, с какой любовью Генрих говорил о старике.
Мишка достал газету и оторвал кусочек для цигарки.
— Ты — Хозенкнопф! — сказал он.
Теперь каждый из солдат оторвал себе по клочку газеты, насыпал табаку…
И задымили.
Вечером Генрих прикрепил большой плакат к воротам пожарного сарая. Он повернул плакат и на белой стороне написал:
Ищем большевика, который чего-то прячется.
Пусть зайдет в комендатуру.
В дверь тихо постучали. Генрих подумал, что это кто-нибудь из беженок, и приподнялся. Но оказалось — Хопф, управляющий имением.
— Здесь нет коменданта? — спросил он.
Это был тот человек, который когда-то нес большую скрипку на спине. Отец Сабины.
— Нет коменданта? — Он поздоровался, отвесив Генриху низкий поклон и приветливо оскалив зубы.
Генриха больше всего напугало, что это был отец Сабины. Он торопливо вскочил с соломы и стал натягивать сапоги.
— Комендант никс дома. Комендант ехать лошадь город.
Но тут Генрих заметил, что с Хопфа пот катится градом.
Заметил он, и что шляпа, которую бывший управляющий держал в руках, дрожит, и что под мышкой у него свернутое одеяло.
— Зачем ты приходить комендант? — спросил Генрих, надевая фуражку.
— Не знаю. Я не знаю, Товарищ.
Скорее всего, Мишка был где-то рядом — дверь в комендантскую только прикрыта. Но все равно, Генрих сейчас сам поговорит с этим Хопфом. Он у него все выведает…
— Слушаюсь! — отрапортовал управляющий, следуя за мальчиком.
Генрих уселся на стул Николая — рядом телефон. Управляющий стоял по другую сторону большого стола.
Нет, не знает он, зачем ему приказали явиться, повторил управляющий. Глаза у него были большие и водянистые. На ногах — кожаные краги.
— Зачем ты одеяло?
Управляющий приветливо ухмыльнулся, и мальчик заметил, что улыбка эта вымученная.
— Ты думаешь, бункер?
— Позвольте мне сесть, Товарищ?
Генриху очень хотелось спросить, умеет ли Хопф действительно играть на большой скрипке, но он сказал:
— Ну, Хопф, мне все известно, ду ферштеэн?