Пуговица, или серебряные часы с ключиком
Шрифт:
Он стоял и смотрел на коменданта, отметил про себя, какой молодой этот комендант.
— Так точно, господин комендант! — гаркнул он и щелкнул каблуками.
Домой управляющий возвращался далеко за полночь. Месяц висел над каштанами. Длинные тени лежали поперек деревенской улицы. Хопф шел и думал: «Еще до начала нового дня выйду во двор и уж приложу все силы, чтобы хоть часть картофеля была высажена. Правда, поздновато спохватились и семенного материала нет, но как-нибудь вывернусь. Господи боже мой! Как нехорошо, что я ударил поляка! Но ничего не поделаешь.
Со свернутым одеялом под мышкой он подходил к своему дому.
Больше всего Генрих любил вечера, когда они все вместе сидели в желтом салоне. Мишка возился с часами, а он беседовал с Николаем:
— …Верно. А вдруг фашисты не проиграли бы войны?
— Фашисмус капу-ут!
— Правильно. Но вот если бы они не проиграли, ты веришь, что коммунизм все равно победил бы?
— Не надо верить. В церкви верят.
Такие споры Генрих любил. Они предавались мечтам, как все будет при коммунизме.
И хлеба сколько хочешь, и теплые одеяла у всех, и комнатка у каждого, и дрова на зиму. А если, к примеру, тебе надо новую курточку, пойдешь в магазин и выберешь себе по вкусу. И что бы ни выбрал, денег не надо платить.
— А что, только одно одеяло можно?
— И два и три — сколько тебе нужно.
— А вдруг мне захочется, чтобы у меня была черная овчинная полсть?
— Пожалуйста, можно и овчинную полсть.
— Понимаешь, Николай, мне нужно такую — черную, толстую, мягкую.
— Это уж все равно — какую хочешь, такую и бери.
— Хорошо, Николай. Очень хорошо. Но, понимаешь, мне кажется, что для всех не хватит.
— Хватит на всех!
— И каждый получит сколько хочет?
Сержант подтвердил и это.
— Не верится даже…
— Никс верить. Знать!
— Понимаю, понимаю. Но знаешь, как-то не верится…
На самом деле Генрих составил себе очень ясное представление о коммунизме… Все они сидят за огромным столом, богато накрытым. И жареные куры, и все такое вкусное. И груши, и лимонад… Все они сидят за чудо-столом: он, Мишка, Николай. И дедушка Комарек тоже тут сидит: вот он раскрыл ножик и отправил себе в рот кусочек сала. Всего вдоволь, и все берут сколько хотят. И матушка Грипш здесь, и толстая фрау Пувалевски. А польский мальчишка Войтек берет себе уже четвертую порцию курятины! Значит, правда — всего хватает. Рядом с Леонидом сидит фрау Кирш, у нее красная ленточка в волосах. А чуть дальше — Рыжий. Он играет на губной гармонике. Напротив, по другую сторону стола, сидит женщина и кивает ему: «Нет, Генрих, море — оно и не хорошее, и не плохое. Оно большое очень». — «И красивое, да?» — «Очень красивое, Генрих».
Всякий раз, когда они с Николаем так вот мечтают о коммунизме, Генрих видит перед собой этот огромный стол.
— Все очень просто, Николай. Только надо
А сержант говорит:
— Да, да.
В этом они всегда едины.
ГЛАВА ПЯТАЯ
— Скажи мне, Готлиб, ты тоже знал генерала?
— Генерала?
— Ну да, генерала.
У старого кучера необыкновенно длинные руки. Когда он подносит ведра поить лошадей, он похож на какое-то неуклюжее животное. Мальчишка устроился на кормовом ящике.
— Я же про того генерала, который в кузнице работал.
— В кузне-то — генерал?
— Я про того пролетария, который потом в Испанию поехал.
— Это Альберт, что ли?
— Про Альберта я и говорю. Какой он был, Готлиб?
Кучер, напоив лошадей, снова вернулся в кормовую.
— Ничего плохого про него не скажу. Хороший кузней был.
— А какой он вообще-то был?
Кучер задумался.
— Вроде бы тихий человек, но не так чтоб очень тихий…
— Но какой вообще-то? — Мальчику хотелось услышать о кузнеце что-нибудь необыкновенное, и он говорит: — Ты вспомни, Готлиб. Может быть, он когда-нибудь ребенка спас? Или двоих детей, когда они под лед провалились?
— Когда это он дитя спас?
— Да нет, я просто так спрашиваю. Может, пожар где был, а он старушку из огня вынес?
— Это у нас в Гросс-Пельцкулене пожар был?
Старый кучер тоже садится на ящик с овсом. Он сидит, наклонившись вперед, огромные руки свисают с колен. Генрих не может ему простить, что он ничего не знает о кузнеце.
— А что он, вправду генерал был? — спрашивает вдруг кучер.
— Да, Готлиб. Я сам слышал, как говорили, что он был генералом.
— Стало быть, не пустые это слова…
— Сам, собственными ушами слышал, Готлиб. Коммунистический генерал.
Готлиб оживляется. Должно быть, подобное известие как-то взбудоражило его. Он говорит:
— Генерал — он и есть генерал.
— Он на фронте впереди всех сражался. Там, где снаряды рвались кругом.
Кучер раздумчиво кивает.
— Он был самым храбрым в Испании. Потому и стал генералом.
В денниках позвякивают цепи.
— Что ж, убили, стало быть, его?
— Да, Готлиб, убили. Знаешь, он отразил атаку, они схватились врукопашную, а тут пуля прямо в сердце ему попала…
— Стало быть, за свои взгляды сражался и погиб.
— За это самое и погиб.
— Я его еще совсем маленьким мальчонкой знал. И всегда-то вроде что-то особенное в нем было…
— Расскажи, Готлиб!
— Это ты давеча рассказывал про детишек, какие под лед провалились? Стало быть, правда он их вытащил…
— Рассказывай, рассказывай, Готлиб!
В деревне теперь много говорили о кузнеце. Рождались целые легенды о нем. И больше всех старался Генрих.
Управляющий Хопф всюду теперь приглядывает — и в усадьбе, и в поле, и на скотном. Походка у него такая, будто он на ходулях ходит.