Пуговица, или серебряные часы с ключиком
Шрифт:
— Ты правда мне сошьешь?
— Материал нужен. Без материала ничего не получится.
— Материал достанем. Наверняка достанем.
Портной принялся подсчитывать на бумажке.
— Так — гимнастерка, так — брюки галифе… — бормотал он. — Нет, не выйдет ничего — много очень материала надо.
Мальчишка продолжал заверять его, что материал будет непременно.
И то верно: он, Генрих, причислен к комендатуре, говорит портняжка, значит, и обмундирование должно быть соответственное. Тем временем они покинули
Обмундирование солдат, разумеется, уже тоже порядком обносилось, и в мгновение ока они все загорелись желанием обновить его. Неужели через четыре-пять дней у них будут новенькие, с иголочки, гимнастерки?
— Какой может быть разговор! — тут же заявил портняжка и давай снимать мерки и тут же их записывать.
Борис расставлял стаканы на столе. Генрих говорил Николаю:
— Он мастер, понимаешь? Настоящий мастер.
Леонид вышел запрячь Гнедка, прихватив с собой записку с мерками. Портняжка еще долго не уходил. Подняв стакан, он воскликнул:
— За генералиссимуса!
— Можешь мне поверить, Мишка, — лучший мастер во всем Берлине.
А портняжка принялся перечислять, каким генералам он только не шил в Берлине. И маршалу Соколовскому, и парадный мундир для французского генерала…
— Это французу, что ли?
— Какой там! Он, можно сказать, в ногах у меня валялся, но я чихать на него хотел! — сказал мастер и плюнул на пол. Капиталистам он, мол, шить не намерен.
— Слышишь, слышишь, Мишка?
Но у Мишки, должно быть, были свои соображения относительно этого мастера. Генрих чувствовал, что Мишка не доверяет ему.
Поздно ночью из округа вернулся Леонид. На плече он внес в комендантскую штуку брючного материалам под мышкой — ткань для гимнастерок.
Все окружили его, щупали добротный товар и единодушно решили: первую форму мастер сошьет для Генриха.
Мишка всю ночь напролет точил, стучал, без конца примерял и пробовал — ключик не подходил! Они уже который раз примеряли его. Генрих все клялся:
— Точно помню — три выступа у него были.
На следующий день он проспал до обеда. Вместе они поели мясного супа, потом пошли по деревне: надо было мобилизовать у крестьян четырех лошадей. Работы в имении приостановились. По дороге Генрих все думал о голубой лошади — уж очень она ему приглянулась! Но он знал, что хозяин дорожит ею и всегда прячет ее, когда они заходят. Почему-то Генриху вдруг стало жалко Бернико — не будет он больше заходить к нему, не будет спрашивать, выполнил он поставки или нет, не станет отнимать у него голубую лошадь…
Они шли по боковой дорожке под тенью каштанов, но, когда приблизились к воротам Бернико, мальчишке очень уж захотелось еще разок зайти.
— Ну, Бернико!
Хозяин как раз выходил из конюшни, когда они остановились в
— Ну, Бернико, мы голубую лошадь забрать, ду ферштеэн?
Он и не думал этого говорить, но слова выскользнули как-то сами собой. Теперь Генрих даже испугался немного и все же опять сказал:
— Да, да, Бернико, мы голубую лошадку забирать.
Он стоял и смотрел, как хозяин шаг за шагом выполняет все, что он ему приказывает. Сначала достал уздечку, зашел между двумя конями, взнуздал голубую кобылу — это была еще молодая лошадь, она игриво схватила губами руку хозяина, а он тем временем отвязывал цепь от яслей.
— Упряжь не забудь, Бернико, — сказал Генрих и добавил про себя: «Это ведь еще не последнее твое слово. Стоит тебе только сказать — и все останется по-прежнему…»
Хозяин подошел к стойке, на которой висела упряжь, снял шлею — грудная часть ее была подбита войлоком, — поднес к голубой кобыле и накинул на нее.
«Стоит ему попросить, — думал Генрих, — и лошадь останется». Ему даже страшно стало от того, как хозяин точно исполнял все его требования. «Хоть бы попросил!» — подумал он.
— Повода у тебя нет разве, Бернико?
Крестьянин вышел и вернулся с поводом в руках.
Генрих заметил, что и Мишку поведение крестьянина удивило, заметил он и то, что Мишка был недоволен тем, что они забрали такую молодую лошадь. Но крестьянин, не сказав ни слова, вывел лошадь во двор.
— Сколько ей лет, Бернико?
Хозяин не ответил. Лошадь снова принялась было играть, но Бернико шлепнул ее по губам.
«Попросил бы, слово бы сказал!» — думал Генрих.
— Сколько лет ей, Бернико?
Хозяин протянул им поводок и вернулся в конюшню.
— Эх ты, Пуговица! — сказал Мишка, хлопая голубую лошадь по шее.
Вместе они вывели ее на улицу.
Генрих побежал в бургомистерскую: не терпелось поглядеть, как там форма. Не готова ли уже? Дверь оказалась запертой. Странно. Он перешел на другую сторону улицы.
— Матушка Грипш, ты не знаешь, куда бургомистр ушел?
Старушка сидела на табуретке и доила козу.
— Отвяжись ты со своим бургомистром!
— Ты что это, матушка Грипш?
Генрих стоял и смотрел, как она доила.
— Народ про него всякое говорит.
— Это потому, что он пролетарий.
— А зачем он у Матуллы лошадь отнял?
— Это все неправильно, матушка Грипш. Бывает и так, что лошадь надо забрать, понимаешь? Хоть тебе и самому жалко. Вот послушай: не посадим мы вдоволь картошки — нечего нам осенью убирать будет. И свеклы у нас не будет, если мы сейчас… Постой, ты сказала — он у Матуллы лошадь забрал?