Пушка 'Братство'
Шрифт:
На рассвете.
Последняя нить, но она еще крепко привязывала меня к тупику. Теперь и она порвалась.
Повозка нагружена так же, почти так же, как была нагружена в тот понедельник 15 августа 1870 года. Мама топчется между Бижу и пушкой "Братство", Предок пошел проститься с теткой. Через несколько мйнут рассветет, и мы сможем выбраться на Гран-Рю, проехать через весь Бельвиль и, распрощавшись с Парижем, двинуть на Рони. Роменвильскую заставу минуем без затруднений -- там несут караул стрелки 9-й роты, a пруссакам на нас наплевать.
Госпожа Билатр визжит как зарезанная: y колонки, видите ли, грязь развели. Она опять ходит гордо, как
Вчерa вечером я пошел в новое убежище Гюстава Флуранса, хотел вручить ему бумаги, которые еще оставались y меня, и потом, само собой, попрощаться.
Флурансl лежал в постели не один, a с Мартой. Ни тот, ни другая даже не смутились. Воображаю, какая y меня была физиономия... Марта широко открыла огромные черные глазищи и развела обнаженными руками, как бы говоря: "Hy, чего ты еще! Ведь это же Флуранс!"
Я бросил листки на постель и ушел, даже не закрыв за собой дверей.
Потом кинулся бежать.
Прощай, Париж!
Рони-cy-Bya.
Воскресенье, 12 февраля 1871 года.
Дома нас ждал отец -- он все такой же, разве что похудел. Он уже взялся восстанавливать ферму, благо ущерб не особенно велик. Главным образом пострадали участки, непосредственно примыкающие к Авронскому плато и форту Рони. Так, от фермы Мартино буквально не осталось камня на камне; мы приютили y себя самого огородника, его жену и двух взрослых его сыновей. Пришлось нам немножко потесниться, но ремонт и полевые работы идут быстро; и нам удалось убедить семейство Мартино нынешний год сообща обрабатывать землю.
По-прежнему наш край занят пруссаками. Ho их почти не видно. Стараемся вообще о них забыть. После заключения перемирия они продвинулись вперед, чтобы занять позиции, оставленные нашими войсками. Рони, таким образом, уже давно не передовая линия, скажем больше: не граница. ЭКители Рони мало-помалу стягиваются к родным пенатам -- вернее, к тому, что от них осталось. Возьмем хотя бы Мюзеле. Дом их не разрушен, ко y самого хозяина сердце больше к работе не лежит. Мартен, который проводит y нас все вечерa, намекнул мне, что отец никак не может стряхнуть с себя лени и отделаться от привычки пьянствовать, приобретенной в Менильмонтане.
Работаем по шестнадцать часов в сутки. Пока не стемнеет -- на поле или на крыше, a вечерами при свече чиним инструмент и мебель.
Рони, 15 февраля.
Только что вернулись из Mo, ездили на ярмарку. Сельскохозяйственный инвентарь редкость, за семена заламывают неслыханные цены, запасных частей вообще не существует. Да, жители Mo не слишком-то любезны. Об осаде они ничего толком не знают и уверены, что хоть она и длилась долго, но было вовсе не так уж тяжко.
– - Парижане получили по заслугам. Это же Вавилон, это же ад, проклятый богом городl Пруссаки -- враги, кто спорит! Ho мы-то теперь хорошо знаем всех этих саксонцев, баварцев -- словом, всех немцев: почти полгода под их властью живем. Иной раз они крутеньки, зато хоть солдаты, a не людоеды, не анархисты!
Такого мнения -- откуда оно только?
– - придерживается, в частности, торговец зерном, наотрез отказавший нам в кредите. A ведь вряд ли один из десятка местных жителей бывал в Париже, хотя до столицы отсюда всего сорок пять километров.
Бонапартистов среди них мало и еще меныне республиканцев. Все они монархисты, орлеанисты* или сторонники графа де Шамборa *. На Империю они злятся, зачем, мол, развязала войну, a на Республику -- зачем, мол, ee продолжала да еще проиграла.
"Единственное,
Рони, 19 февраля.
Ассамблея в Бордо*: 400 монархистов против 150 республиканцев, и то среди них многие еще под вопроеом. Должно быть, Бельвиль мечет гроrаы и молнии.
Предок кружит по комнатам, с грохотом закрывает двери, словно совсем зазяб.
– - Вот господин Тьер и стал во главе нашей Республики,-- цедит он сквозь зубы.-- Мы теперь во власти этого цепкого старикашки, бывшего министром при Июльской монархии, главы партии Порядка при Второй республике; именно он, эта амфибия, открыл Наполеону III путь в Тюильри; он в конечном счете подготовил наш разгром
в Седане! Это он-то республиканец? Чистейший продукт буржуазии, лучший ee алмаз! Это фея Карабоссa, сторожащая колыбель нашей Республики, уже калечной от рождения; еще бы, двадцать семь ee департаментов --треть страны!
– - заняты полумиллионом пруссаков. Выложить в три года пять миллиардов*, a где их взять, я тебя спрашиваю... Тысячи рабочих обречены на безработицу, нищету, банки закрыты, торговле и промышленности не хватает рабочих рук: я имею в виду погибших, военнопленных в Германии, интернированных в Швейцарии, словом, сотни тысяч!
Зато господин Тьер внушает уверенность крестьянам. Тот факт, что он более шестнадцати лет был министром при сменявших друг друга режимах, плавал, так сказать, в мутной воде, ничуть их не смущает, даже наоборот.
"Да, черт возьми, требуется именно такой вот прожженный ловкач, чтобы вытащить нас из всей этой петрушки",-- вот что они говорят, радостно подмигивая, словно все хитрости этого лиса в рединготе играют им на руку и направлены к их выгоде, против врагов собственности -- будь то семейное или общественное добро,-- против пруссаков и против красных. До Республики имидела никакого нет. Вслух они в этом не признаются, a в душе считают вполне естественным, что их полупочтенный спаситель втихомолку набивает карманы себе и своим собратьям по классу: ведь это, мол, входит в традиции мирной политической игры. Эти бедные и работящие вилланы относятся к господину Тьеру примерно как к барышнику: они знают, что он их обдерет как липку, но без него пока не обойдешься; этот сквернавец и мясника надует, когда будет продавать ему наших же ягняток... Впрочем, нас-то он не особенно обдерет, мы ему вот как еще нужны. На всех торжищах страны всегда появляются одни и те же барышники, неукоснительно и неизменно, как господин Тьер в часы национальных катастроф.
Рони, 20 февраля.
Нынче утром в мэрии, в надежде получить весьма проблематичные "талоны на зерно".
Делегат департамента, назначенный пруссаками, весьма красноречивый петушок, радуется, что ему вовремя удалось вырваться из осажденной столицы: парижане сов
сем ополоумели, особенно рабочие восточных кварталов. Ничего не поделаешь, нервы... Они подыхали с голоду, верно, подыхали. Видели бы вы, как они на первые обозы с продовольствием набрасывались. Десятками умирали от несварения желудка! Только вот в чем штука: в алкоголе они нужды никогда не терпели. Объясняйте это как хотите, но все время осады вино лилось бочками! И красное, н белое, сколько душе угодно, a на голодный желудок оно в голову бросается...