Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности
Шрифт:
На самом деле и та, и другая позиция упорно демонстрируют фальшь и надуманность. Истина находится даже не где-то посередине, а за пределами пропагандистских лозунгов и живописания бытия маргинальных субъектов. Советская и российская культура ХХ века активно занималась оживлением и имитацией устаревших ГОСТов культуры XIX столетия: интерес к маленькому человеку, исследование конфликта униженных и оскорбленных и т. д.
Ошибочность заклинательной и самогипнотической верности традициям русской культуры заключалась в том, что в XX веке словесность, даже сохранив верность жанрово-стилистическим особенностям Пушкина – Толстого, утратила свой философский и онтологический статус. Культура XIX века была заменителем и альтернативой религии, философии
До 1990-х этим заменителем философии и религии была власть, после – массовая культура, столкнувшись с которой писатель сформулировал для себя одну-две перспективы: или говорить о вечном в пределах нарратива масскульта, или противостоять ему, обратившись к психологизированным, построенным по глубочайшему философскому образцу воспоминаниям о том, как он в босоногом детстве собирал с родном селе шишки-ягоды (варианты: испытывал несправедливость; целовался с девушкой в тихом Замоскворечье), бунинские ароматы (варианты: толстовский морализм; психологизм Достоевского) помогают ему сегодня держаться за мораль в нашем безнравственном мире.
Так или иначе, постепенно выкристаллизовалось несколько формул повествований: исповедальная – «я и 0,5 сантиметра вокруг меня»; социально-обличительная – «я и 100 тысяч страданий вокруг меня»; философская – «я и миллион мыслей вокруг меня», интеллектуальная – «я!»…
Для того чтобы практиковать подобные формулы, необходимо, чтобы литературная традиция, которой следует писатель, обладала неограниченным ресурсом, включающим широкий ассортимент жанров и концепций. Русская классическая литература, как никакая другая, отвечает этим требованиям, но (сейчас прозвучит главное) мифологический портрет русской классической литературы скован хрестоматийным представлением о ней как выразительнице чаяний, страданий, представленных в душераздирающей философско-спекулятивной интерпретации. Так нас выучили в школе. Так в институтах выучили наших учителей.
Про эту самую духовнополезность
Многие историки литературы, а вслед за ними и педагоги, в отборе материала ориентируются преимущественно на документы критики, иллюстрирующие в совокупности приблизительно целостный историко-литературный портрет писателя. Время показало серьезный изъян подобного подхода, более соответствующего задаче очередной мифологизации «школьного» образа классика.
Иная тенденция – фиксация пестрого калейдоскопа исторических событий, вписанных в канву разнообразных писательских размышлений – также ненадежна в качестве портретирования культурного феномена.
Даже синтез упомянутых подходов значительно не проясняет образ писателя, потому что ответы представляют собой умозрительные построения, отталкивающиеся от набора уже известных фактов.
Свою лепту во всеобщее околокультурное безрассудство вносят российские вузы, не меняющие требований к преподаванию гуманитарных дисциплин, продолжающие настойчиво учить духовнополезности классики без обязательств разъяснять эту самую духовнополезность на примере серьезного анализа того, как она художественно создается. Профессиональная уверенность в том, что проникновенные разговоры о нравственности героев писателей и есть сама беспримесная нравственность, стали уже синонимом истинной педагогической миссии. Печально то, что подобную эстетику подачи добротолюбивых идей в суконном обличии практикуют не шахтеры или домохозяйки, а компетентные профессиональные сообщества.
К примеру, мы все, следуя учителям, не приучены в классике видеть юмор – только сатиру, мы не привыкли обнаруживать человека – только персонификацию авторской идеи. Русская классика превратилась для нас в портретную галерею угрюмых людей, которые только и делали, что наставничали, мучались экзистенциальными проблемами, боролись и страдали душой.
«Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам…» – отчитался великий поэт. Наше профессиональное сообщество писателей, историков литературы и преподавателей словесности почему-то думает, что Пушкин
Поверхностное ревю массива душеспасательной информации, обрушивающейся на головы школьников и студентов, показывает, что на первый взгляд проповедь добра звучит убедительно и выглядит доказательно, так как в основном и исключительно опирается на факты, улики, свидетельства, взятые в художественной литературе, на железную логику писателей, которое были действенными апологетами добра в его провокационной репрезентации. При этом забывается, что в современном мире только классика, основанная на вере, предлагает образцы добра. Семья с ее патриархальными научениями ушла в прошлое вместе с Советским Союзом, идеология направлена на обогащение, национальная идея отсутствует. Казалось бы, следует приветствовать пропаганду морали на уроках и лекциях по литературе. Мы и приветствуем, только эффективность и педагогическая результативность подобной рекламы нулевая, если не сказать отрицательная по доходности: слушатели вынуждены воспринимать слово избитых истин в жанре банальности.
Пианист Рудольф Фиркушни, вспоминая о днях своей юности, иронизировал: тогда единственным способом услышать музыку было ее сыграть. А мы – учителя – в век высочайших технологий и коммуникаций, пытаемся проповедовать классику старым средневековым способом – настаивая на правильности собственной интерпретации классики.
Или того хуже: сегодня преподавание литературы в школе и вузе превратилось в цех по изготовлению социологической догматики. Продукт этот производится по апробированной в советские времена рецептуре: отобранные биографические факты нанизываются на исторические очерки и фрагменты социально-исторической панорамы. Упаковка украшена цитатами из архаичных документов истории восприятия, узаконенной критикой XIX века: кто-то назвал роман энциклопедией, второй высоко отозвался, третий вступил в полемику и т. д. Подобные задокументированные цитаты стереотипны, патетически идеологизированы и, как правило, навязывают удобную трактовку текстов в виде некоей художественно преломленной социальной информации, которая, соответственно, должна восприниматься сквозь призму исключительной авторской заинтересованности в ней.
Не менее распространен педагогический опыт увязывания эстетики выразительности с собственным романтическим пафосом. Он обычно применяется для рассуждений о Серебряном веке. О, сколько воспоминаний современников приводится в доказательство экзальтированной мысли, сколько «килограммов» эмоций вываливается на слушателя! В качестве нового свидетельства приводится какой-нибудь новенький опыт надрывных погружений в прошлое.
Как утомила читателя, школьника, студента эта псевдоисповедальная псевдовспоминательность. Елена Скульская лет семь тому назад остроумно заметила, что сегодняшние книги воспоминаний «похожи на откровения старой проститутки, которая рассказывает о знаменитых посетителях публичного дома, где ей довелось служить». Отношения с проституткой интимны, но не доверительны, а потому сказать ей, собственно, нечего. Вот она и говорит: «Да, был тут у нас как-то Тургенев, Иван Сергеевич, зашел, да и остался до утра. Остался он с Люськой, она у нас уже не работает, но я ее хорошо знала, подарила ей даже на прощание свой красный шарф, необыкновенно нравившийся клиентам. Чем запомнился Тургенев? Трудно сказать. Тогда у всех было много работы, друг к другу мы не лезли, но мне кажется, у него была борода».
Данный подход может осуществляться в жанре эмоционального и непременно псевдоаналитического повествования, отождествляющего авторскую индивидуальность с реакциями на конкретные, обязательно драматические эмпирико-житейские сюжеты, что, как и в первом случае, приводит к нивелировке самой идеи творческого процесса. В результате вместо исследования художественного мира предлагается очередной вариант ущербной социологической публицистики с акцентом на гипертрофированных эмоциях.
Джульетта и крыжовник