Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности

Ястребов Андрей Леонидович

Корпоративное мышление XXI века активно приобщается к богатству китайской философской мысли. Спрос на древнюю мудрость не обходится без казусов. Менеджеры государственных корпораций предпочитают Мо-Цзы, возведшего в аксиому четкую мотивацию и сильную власть. У управленцев частных компаний в фаворе «Дао Дэ Цзин» и «Искусство войны» Сунь-Цзы, обучающие искусству конкуренции.

Вынужденное обращение к древним китайцам объясняется отсутствием отечественных корпоративных этических кодексов. В российской культурно-исторической традиции отсутствуют какие-либо труды, посвященные проблемам бизнес-этики. Корпоративная мораль пытается найти компромисс, объединить идеи Мо-Цзы и Конфуция, выработать концепции управления и бизнес-выживания,

ориентированные на апологию вероятной гармонии экономической выгоды и честного поступка. Конфликт между моделью этической и прагматической – конфуцианской и моистской, если и наличествует в современном российском бизнесе, то пока только в качестве теоретических исканий. Чаще всего этический тип мотивации входит в противоречие с жесткой иерархией и тщательной регламентацией системы материальных стимулов. Простые вещи морального характера, во многом воспитанные классикой, не в состоянии конкурировать с философией хрустящих банковских упаковок.

При этом спокойствие, которое черпается из тренингов и китайских философских идей, отмечено самым тревожным свойством. Человек, даже если он целиком принадлежит корпорации, не хочет сводить себя к прагматической идее, он не желает принимать участие в хаосе, в котором если что и структурировано, то только прагматическая мотивация. Но альтернативы этому хаосу современная социальная мифология не предлагает.

Отрыв демагогической любви к классической культуре от реальной жизни очевиден, он проистекает хотя бы из того обстоятельства, что музеефицированная классика аккуратно разложена на запылившейся витрине, а действительность погружена в хаос.

Сегодня (к печали или к счастью – оценочные категории, не имеющие отношения к философии действительности) с классикой почти все ясно, она проштудирована и прокомментирована, каждый экспонат сопровожден бирочкой. Найдут скрупулезные историки культуры еще одно неизвестное произведение Пушкина или не найдут – общий глянцево-хрестоматийный портрет поэта ни на йоту не изменится. Пушкин удобен своей статичностью и возможностью его спекулятивного использования на все случаи жизни. Но вот сама жизнь не желает соответствовать пушкинской мысли. Реальность – это когда привычные декорации скрывают бесконечное множество неизвестных. Легче всего к этим неизвестным подобрать эпиграф из классика. Но для объяснения современного мира, структурированного по ролевым моделям, ролевая модель «Пушкин – наше все» тупикова, а вот ролевая модель «успешный менеджер» убедительна.

Где себя искать?!

Иным обстоятельством, затрудняющим проникновение классики в демократические глубины и дали общества, является несовпадение стандартов качества. Почти бесспорный тезис: стандарты качества культуры и искусства во многом определяются потребителем. Пушкинская поэзия при всей ее народности была ориентирована на очень узкий круг людей (достаточно вспомнить элитарные тиражи произведений поэта в XIX веке). Сейчас потребителем искусства является почти каждый человек, который независимо от образования и квалификации может высказать свою точку зрения в Интернете, вступить в обсуждение любой проблемы. Современные писатель, режиссер, исполнитель приспосабливаются к потребителю. Для классики подобный шаг затруднителен.

Потребитель-реципиент ожидает от художника, который в свою очередь является потребителем социальной мифологии, текстов, адекватных некоей конструкции мира, питающей ролевыми образами потребителя-реципиента и так далее. Круг постоянно замыкается. Каждый получает по своим духовным и эстетическим потребностям. Кто-то отыскивает себя в блокбастерах и песнях о любовной печали. Иные любят произведения, по которым ходят медведи в обнимку с заливной севрюгой, а в руинах воспоминаний бурно цветут сорняки стереотипов: «баня, водка, гармонь и лосось». Другие следят за спорами постмодернистов, выясняющих, кто из них больший «калоед». К этим процессам нельзя относиться оценочно. Вариантов выбора здесь

немного. Можно скрыться за высоким авторитетом Пушкина и с его пьедестала обрушиться на действительность с испепеляющим негодованием или, ужаснувшись, успокоиться, приняв на веру следующую формулу: реальность – она такая, как есть, и если хочешь что-то сделать, надо с этим считаться.

Человек не хочет разделять идеи, сфабрикованные из провокаций, человек боязлив: ему чужды громкие формулы атеистического чекана, ему необходимо хоть в чем-то утвердиться, успеть соотнести свою реальность с высокими смыслами, пока реальность не омертвела. Но он не в состоянии преодолеть общественные обстоятельства и стихийность бытия, одной только силою мечты быть нравственно цельным и духовно чистым. Идеология мира иронии, недоверия и неустойчивости без спросу внедряется в его быт, жизнь, мысль и надежду.

Обращение к культурной традиции, приобщение к Богу, к развитию и увеличению духа оказываются для современного человека зачастую непосильной задачей. Культура от Пушкина до Чехова настойчиво создавала мнимое пространство, формировала модель существования, втискивая человека на выбор – либо в индивидуальную клаустрофобию, либо в социальную агорафобию, а о Боге рассуждала в стиле социальной критики либо как о причудливом течении духа, прихотливом пульсировании мысли.

Для современного менеджера, да и просто обывателя, которого обнимает мир, сконструированный в соответствии с философией потребления, подобные пути преодоления проблем и диктуемые ими перспективы поиска явно неприемлемы.

Будущее – самая молчаливая вещь. Самая чаемая, она пребывает в равновесии и неподвижности, ее составляющие, кажется, настолько равны и одинаковы, что невозможно отгадать, откуда придет послание и по какому наклону покатится завтрашний день. Хочется узнать: что будет завтра? В чем она, это загадка будущего? В сознании с его муками? В свободе? В бегстве от интеллекта в примитив? Какую опасность оно несет, «можно ли выразить его драму в одном-двух словах? Человечеству, – говорил С. Беллоу, – нестерпима безбудущность».

Корректно предсказать будущее не удавалось практически никому. Визитка с надписью «футуролог» вполне справедливо вызывает хохот. Многие разрекламированные образы будущего были мертвы уже в момент их создания. Ландшафт прогностической литературы завален трупами предсказаний. Любое прогнозирование – великое множество ложных посылок, тупиков мысли, шатких постулатов, обрушившихся под тяжестью собственных следствий еще до того, как появились побеги будущего.

Футурологи, фантасты – рабы и жертвы породившей их мыслительной и цивилизационной парадигм. В произведениях фантастов XIX века, разрекламированных в качестве всезнающих пророков, отсутствует намек на компьютер. Эра механики порождает фантазии в соответствии с господствующей парадигмой. С появлением компьютера писатели научились фантазировать о виртуальной реальности, о всех злоключениях, которые она несет, но антиутопический проект компьютерной эры строится по самым традиционным моделям: механическое зло превращается в зло виртуальное.

Тот или иной образ будущего утверждается не тогда, когда создается опытный образец чего-либо. Новая парадигма возникает поначалу как метафора, описывающая появление и последствия рождения чего-то, еще не существующего. Предсказать будущее невозможно, но можно найти десятки метафор для описания вероятных проектов будущего. Поэтому здесь возможны некоторые сценарии перспективы.

Сложившийся репертуар массмедийных вариантов излечения человека в мире и мира в человеке крайне скромен: пропаганда философской ортодоксии с декоративной опорой на традиционные ценности; реклама потребительской модели как безальтернативной; социально-философское прогнозирование с апелляцией к научным методам; усталая проповедь демократических ценностей, приправленная корпоративной идеологией; массмедийный плюралистический проект тотальной правоты всех.