Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820
Шрифт:
Когда государь, открыв дверь, вошел в комнату, там у окна, едва прикрытого, стояла насмерть перепуганная мадам Смит и прижимала к груди альбом в кожаном переплете. Тяжелая портьера лежала на полу.
— Ну как, написал? — улыбнулся государь, сделав вид, что ничего не замечает.
Онемевшая мадам Смит в ответ только кивнула.
— А она мила, — сказал он Софии и снова обратился к мадам Смит: — Ну же, очнись, дитя! Горе не вечно. — И вдруг удивился: — А где сам поэт? — Дамы молчали. — Понимаю, — сказал
Сам поэт тем временем висел на руках, спускаясь с балкона. Панталоны неудержимо спускались раньше его. Он спрыгнул и упал, оказавшись подхваченным своими товарищами.
— Пушкин, вот это страсть! — закричал Яковлев. — Штаны лопнули!
— Тише! — зашипел Пушкин. — Государь услышит!
— Хуже будет, если увидит! — улыбнулся Горчаков. — При дворе не положено появляться без штанов.
— У тебя булавка найдется? — никак не отреагировал на остроту Пушкин.
Он полез в карман и достал часы.
— Черт! — вздохнул он. — Так и знал — разбил!
Он посмотрел на приятелей, которые в свою очередь насмешливо смотрели на него. Он тоже улыбнулся.
— Пошли, что ли? Обед скоро…
Глава тридцать первая,
в которой Карамзины делают Пушкину выговор за письмо, а Карамзин требует сатисфакции у поэта. — Разговоры о монархии. — «Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкой». — Осень 1816 года.
Карамзин с супругой вошли в гостиную вместе. Вид их был строгий. Пушкин, почуяв неладное, поспешно встал им навстречу.
— Милостивый государь, позвольте с вами объясниться, — сказал Карамзин. Он протянул Пушкину лист бумаги, в котором тот сразу же признал свое письмо. — Вы ли писали это письмо?
Пушкин растерянно посмотрел на историка, потом на его жену и сразу отвел взгляд.
— Да… Но…
— Мне очень лестно, — сказала Екатерина Андреевна. — Давненько я не получала подобных писем.
— Мы, несмотря на всю его пошлость, сразу догадались, что сие послание принадлежит вам, молодой человек, — продолжил Карамзин.
— И, вероятно, списано с новейшего письмовника… — предположила Екатерина Андреевна. В голосе ее он слышал улыбку, которая была ему особенно обидна.
— Да нет, отчего же, — возразил он. — Я сам писал, но произошло недоразумение, разносчик доставил его сюда по ошибке. Оно предназначалось другой даме. Простите меня, Екатерина Андреевна, великодушно.
Она рассмеялась.
— Екатерина Андреевна вас, может быть, и простит, — строго возразил Карамзин, — но я требую сатисфакции. — Он сделал паузу, во время которой Пушкин пережил несколько неприятных мгновений. — Вы пойдете со мной в кабинет и выслушаете от меня очередную порцию исторических штудий…
Пушкин облегченно вздохнул: гроза, кажется, миновала. Карамзин,
Екатерина Андреевна посмотрела на Пушкина лукаво:
— А мне жаль, что письмо писано не ко мне! Николай Михайлович, а ты не забыл, что тебя ждут на обеде во дворце? Так что Пушкин сегодня достанется нам, мы будем им распоряжаться в полной мере. Тем более что он кругом виноват.
— Ничего-ничего, пока я буду одеваться, он успеет прочитать и скажет мне свое мнение.
Пушкин развел руками и жалко улыбнулся. Карамзин поманил его пальцем, и он поплелся за ним.
Екатерина Андреевна улыбнулась ему вслед. И пошла в дом отдать приказания по хозяйству.
Две ее дочери появились на пороге одной из комнат.
— Пушкин? — спросила Соня.
— Пушкин, — сказала Екатерина Андреевна.
Девицы рассмеялись, а мать погрозила им пальцем.
— Maman, он такой забавный и похож на ручную обезьяну.
— Ручные обезьянки, бывает, ведут себя препогано, — сказала Екатерина Андреевна.
Карамзин вертел перед зеркалом Аннинскую ленту. И так, и сяк… Подтягивал концы. Наконец надел ее, как ему показалось, верно. Оборотился к Пушкину, сидевшему на диване.
— И все же Россия имеет сорок миллионов жителей, и самодержавие имеет государя, ревностного к общему благу. Если он, как человек, ошибается, то, без сомнения, с добрым намерением, которое служит нам вероятностию будущего исправления ошибок…
— Но если монарх — изверг? Как Иван Грозный? — спросил Пушкин. — Как быть в сем случае?
— Мудрость веков и благо народное утвердили сие правило для монархий: закон должен располагать троном, а Бог — жизнию царей!
— Но если деспот — Нерон, Калигула, Павел, наконец, — который сам себя считает и верой, и мнением, и народом? Что сделает с ним народ и что велит ему ваша «мудрость веков»?
— Что ж, тогда снесем его, как бурю, землетрясение, язву — феномены страшные, но редкие, ибо мы в течение девяти веков имели только двух тиранов… И второй был не Павел, как думаете вы, молодой человек. Второй был Петр Первый. Заговор возможен… Заговоры да устрашают народ для спокойствия государей! Да устрашают и государей для спокойствия народов!
— То есть вы хотите сказать вслед за госпожой де Сталь, что правление в России есть самовластие, ограниченное удавкой…
Карамзин посмотрел на своего молодого, но бойкого собеседника и ответил без тени улыбки:
— Спаситель в таких случаях говорил: ты сказал!
Он снова повернулся к зеркалу, поправил ленту, потом снял ее и перевернул. Так, кажется, она была на месте. Он глянул на Пушкина искоса и не смог удержаться от смеха. Пушкин тоже прыснул, и они оба расхохотались.
— И кстати, запомните, молодой человек: те в России, которые более прочих вопиют супротив самодержавия, носят его в крови и в лимфе! — вдруг очень серьезно добавил он, обращаясь к Пушкину. — Не уподобляйтесь им.