Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820
Шрифт:
Софья Астафьевна из дальнего угла гостиной погрозила Каверину сложенным веером — излишне не шали, Пьер! Она видела его чересчур вольную выходку с воспитанницей, но молодой, красивый и богатый Каверин, сын сенатора, не мог ей не нравиться, и за все шутки она его только слегка журила. Гусар привычно отмахнулся от Софьи Астафьевны, подхватил свободную Лаису и отправился с ней в номер.
Дельвиг не двигался дальше порога номера, ноги ему словно отказали.
— Идем-идем, — потащила его улыбающаяся жрица Венеры.
— Как тебя звать-то? — поинтересовался барон,
— Мадемуазель Элиза!
— Бедная Лиза, — прошептал барон.
— Отчего же бедная? — услышала его Элиза. — Кое-что уже накопила. Идите сюда, барин, — грубоватым голосом позвала она его за ширму.
Странно, почему за ширму, когда кровать в другом углу, под пологом, завешенная шторой из шелка, вышитого золотой нитью, подумал барон, рассматривая эту золотую нить, но решил подчиниться. За ширмой оказался туалетный столик, на нем — тазик с кувшином воды. Рядом — красная веревка, на которой висели юбки и другая одежда девушки.
— Раздевайтесь! — приказала Элиза, но барон остался недвижим.
В голове крутились самые разные мысли, одна из которых выражалась в простом восклицании: «А где же поцелуй?!»
Не дождавшись барона, Элиза сама быстро скинула с себя юбку и кофточку, осталась нагишом и принялась раздевать барона. Тот стоял истукан истуканом, смотрел на остренькие соски ее младых персей и чувствовал, как все больше и больше восстает и напрягается его плоть. Элиза взяла в одну руку кувшин, в другую — его игрушку и, забавляясь ею, приоткрывая и закрывая крайнюю плоть, поливала теплой водой…
— Ой! — сказал барон через мгновение и содрогнулся.
Элиза беззаботно рассмеялась, а смущенный барон, опустив голову, посмотрел на ее руки, продолжавшие обмывать его.
— Ты в первый раз? — участливо спросила она.
Барон кивнул.
— Ничего, пойдем отдохнешь.
На кровати лежало, отвернутое уголком, белого шелка одеяло с атласной зеленой подкладкой. Под толстым и легким одеялом, набитым птичьим пухом, он сладко уснул. Сквозь сон он слышал внизу рояль и скрипки. Ему представлялось, что играет мадемуазель Шредер, которую он безуспешно пытался второй год соблазнить.
В гостиной оставшиеся девицы, поджидая возможных гостей, пили кофей, одна из них играла на рояле, двое на скрипках.
Саша Пушкин гонял по номеру свою охтенку. Он обнимал ее и шептал ей нескромные слова, а охтенка утыкалась лицом ему в плечо, и от нее пахло молоком, как и должно пахнуть от всех охтенок. Этот запах пока не перебили ни пудра, ни духи. У нее был замечательный говорок, и он все дразнил ее:
— Скажи «ноченька»!
— Ноценька.
— Вот у нас сейчас ноценька. А теперь скажи «печка»!
— Пецька.
— А вот это у нас пецька! — Он запустил ей руку между ног, засунул палец.
— Ой, барин, ой! Ой! Потише, пецька горит…
— Вижу!
— Жжет, барин!
Пущин слышал за стеной голос своего друга Пушкина, все было так привычно, как и в Лицее, только он отмахивал ритмично свою Елизавету, осязая и руками и похотливым взором ее белое тело, и, раскачиваясь, думал:
— Женюсь!
Про Есакова все забыли. Он провел целый вечер в обществе нескольких свободных воспитанниц, которые ему пели и играли на скрипках, до неприличия нализался шампанским и уснул прямо в гостиной на диване. Когда ночью все снова собрались внизу за столом, отмечая историческое для некоторых событие, его даже не стали будить.
Заказали vin de la comete, шампанского урожая 1811 года. Когда открывали первую бутылку, Пушкин поднял с полу вылетевшую пробку. На внутренней ее стороне был чернильный штемпель кометы. Он вспомнил про комету, как летела она в тот вечер, когда открывался Лицей. Грусть набежала на его чело, но он согнал ее и продолжал веселиться вместе с другими.
Он прочитал стихи «К портрету Каверина». Каверин остался доволен, только попросил изменить неприличные строки.
— Какие ж? — рассмеялся Пушкин, будто не понимая.
— Вот эти: «В борделе он ебака». Оно, конечно, правда: я и рубака, и ебака изрядный, — сказал он не без удовольствия, — но мне хотелось бы читать твои стихи дамам.
— Что ж!.. — Пушкин задумался на мгновение и прочитал измененные строки:
В нем пунша и войны кипит всегдашний жар, На Марсовых полях он грозный был воитель, Друзьям он верный друг, красавицам мучитель, И всюду он гусар.Каверин захохотал, стал обнимать Пушкина и, снова отправляясь наверх, сообщил:
— Пойду ее, душку, домучаю! — И затянул свою всегдашнюю унылую песню:
Сижу в компании. Ничего не вижу. Только вижу деву рыжу, И ту ненавижу!Поднявшись на галерею, он пустился вприсядку, напевая:
Только вижу деву рыжу, И ту ненавижу.Уже на следующее утро санкт-петербургскому обер-полицмейстеру Ивану Саввичу Горголи донесли, что непотребный дом посетили лицейские, а верховодили среди них гусар Каверин и какой-то Пушкин.
— Лицейские? Откуда же они здесь?
— Отпущены к родителям на Рождество, — сообщил агент.
— А Пушкин? Это какой же Пушкин, уж не автор ли «Опасного соседа»? Не он ли развращает молодежь? Тогда надо сделать внушение… — рассуждал вслух Горголи.
— Нет, — отвечал ему агент, — это его родной племянник. Лицейский Пушкин. Он еще называл себя в подпитии Энкашепэ…
— Энкашепэ? Что сие значит?
— Не выяснил.
— Так выясни! Еще один появился, этих Пушкиных как собак нерезаных, и все шутники, — проворчал Горголи. — А я подумал уж, Василий Львович в Петербурге опять объявился! Он любит непотребные дома.