Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
========== Часть 14 ==========
Квентин Дейкстра выступал каждое утро и каждый вечер. Он участвовал в самых разных круглых столах и панельных дискуссиях. Откуда у него только время бралось – даже не так, как при столь насыщенной публичной жизни у него доставало времени на управление Лигой. Мало того, подобными вопросами не задавался никто, кроме, пожалуй, Берта и еще пары человек из его окружения. Горрен Даг – и тот фыркал, отмахивался: «Можно подумать, до этого Дейкстра управлял беспокойным лигейским хозяйством самостоятельно и в одиночку». Разумеется, подобное предположение было даже более глупым, чем мысль о том, что Дейкстра по своей воле и радостно участвовал в бесконечных публичных затеях; но едва ли он был полностью лишен права высказываться на счет целесообразности такой бурной общественной жизни. Разумеется, его постоянные выступления предоставляли отличную возможность познакомиться с ним поближе. На кой это было нужно тому же Горрену, оставалось неясным; Берт же был терзаем болезненным любопытством. Как человек с фобией не может удержаться и проверяет, есть ли объект своей фобии в каморке
Куда более нервным становился и Коринт. Куда только делась его томность, лощеность, холеность. Он по-прежнему был элегантен и нетороплив, но взгляд у него был не самый приятный. Берт пытался подобрать определение поверней и спотыкался: страх – нет, страха не было. Подозрительность – да, и сильная. Недоверчивость. Что-то похожее на отчаяние. Угрюмость. Берта раздражала странная требовательность Коринта: он постоянно хотел внимания Берта. Возвращался не пойми откуда – и требовал встреч, затем – яростного секса, во время которого не гнушался кусать и царапать Берта; затем – молчаливо, демонстративно отказывался извиняться, требовал ужин–завтрак, при необходимости оказывал неотложную помощь – отстраненно, как будто и не самому близкому человеку, и снова отправлялся служить Тессе Вёйдерс. Берт не получал удовольствия от таких странных встреч – ему бы что-нибудь поспокойней, предсказуемей; он и считал, что Коринт оказался где-то не в самом приятном месте. Он осторожно наводил справки – и удивлялся. «Эмни-Терра» обязательно упоминалась в опосредованной связи с очагами «антиреволюций», как называл их про себя Берт. Везде на периферии маячила Тесса Вёйдерс. Везде можно было предполагать и активное участие Коринта Ильмондерра. Тесса могла обойтись без светского секретаря, без делового – едва ли.
Самой неприятной была, наверное, невозможность поделиться своими соображениями. Горрен Даг был, откровено признаться, последним человеком, с которым Берт решился бы обсуждать свои сердечные дела. Дело было даже не в недоверчивости, которую Берт испытывал по отношению к нему именно как к приятелю. Оказывалось, сама необходимость говорить о том, что именно он ощущал, переживал, испытывал, вызывала нешуточную злость. Беспомощность. Растерянность. Детское – а может животное – желание спрятаться куда подальше, свернуться клубком и не выпускать из сердца ничего, что в нем бурлило. А ведь хотелось. Поделиться с кем-нибудь сведущим своей беспомощностью, отчаянным страхом перед будущим: где он, и где Коринт. Даже не так: кто он, и кто Коринт. Чисто с человеческой точки зрения: основательный, умеренно консервативный Берт – и авангардный, развратный Коринт. Берт мрачно признавал себе самому, что чем больше задумывается об этом, тем отчетливей понимает, что будущего у них как раз нет. Себя с Альбой в то туманное время, когда они еще не были женаты, он представлял. Себя с Коринтом – ни с какой стороны.
Наверное, только Горрен Даг был если не счастлив, то удовлетворен. Он, по ощущению Берта, наконец обрел себя. Постоянно проводил какие-то переговоры, исчезал и появлялся вновь, знакомил Берта с новыми людьми, озадачивал новыми поручениями. Скучать с ним не приходилось, признавал Берт и невесело усмехался. Он присматривался к людям, с которыми его сводил Горрен, и удивлялся: один за одним это были чиновники из непубличных служб. И ладно бы только лигейские. Нет, практически изо всех сорока трех стран, национальные правительства которых были относительно устойчивыми. Если, разумеется, верить самым популярным каналам. Берт связывался с лигейскими по поручению национальных, с теми – по поручению лигейских спецслужб и других нацправительств, снова с лигейскими. Горрен обеспечивал места встреч. Там их с Бертом не пускали дальше дверей, но приглашали на заключительные ужины, на которых по паре-тройке обмолвок можно было узнать, и о чем совещались эти чины, и к каким решениям пришли. Не факт, что эти решения претворятся в жизнь, Берт был почти уверен, что если от них останется хотя был двадцать процентов, обе (или сколько их там – три, четыре, сорок две) стороны будут довольны. Возможность встретиться друг с другом, минуя недреманное око лигейской секретной службы уже была достижением.
– Западные страны отказываются сокращать армию по требованию Лиги, – замечал Берт после какого-нибудь совещания.
– Чтобы не оказаться полностью лишенными ее, – отзывался Горрен. А казалось: только что дремал.
– Дейкстра очень рьяно взялся за дело, – задумчиво продолжал Берт. Против воли в его интонацию проскальзывало неодобрение.
– Боится упустить удачу? – предполагал Горрен.
Берт не спешил отвечать.
– Или боится оказаться вторым в этой гонке? – отстраненно продолжал Горрен. – Нет, на самом деле, приятель, всегда, в любой государственной системе следует опасаться пары-тройки служб. В Лиге я бы поставил на секретную службу, к примеру.
– Я бы – на гвардию, – пробормотал Берт.
Горрен потянулся и чокнулся с его бокалом.
– Гвардии мозги промыты куда сильней, – заметил он. – Сейчас ее заставляют
– Промывали, да не промыли, – не согласился Берт.
– О милый, простодушный Берт. Именно поэтому на гвардию ставить не стоит. Я подчеркиваю: пока.
Берт хмурился. Горрен пояснял, и был при этом очень серьезен:
– Не знаю, насколько это действительно сейчас, но в гвардию шли не столько за карьерой, сколько по каким-то странным убеждениям. – Берт хмыкал: убеждения – это тщательно лелеемая идиосинкразия Горрена, иногда казалось, что он специально придумывал пару-тройку новых оправданий этой своей нелюбви к убеждениям. К постоянству вообще. Хотя себе-то он был верен всегда и во всем. Горрен нервно морщился, но упрямо не обращал внимания на скепсис Берта. Он продолжал: – Убеждения, мой друг, могут быть самыми разными. Кто-то может быть убежден, что устав есть то, ради чего стоит служить в гвардии, кто-то предпочитает хранить верность личному воплощению каких-то своих представлений о чести. Человеку, иными словами. Человеку, занимающему пост. И не факт, что эти два лагеря не противоборствуют. Гвардия очень неоднородна. А Дейкстра и эта мутная секретная служба, которая так упорно остается герметичной – они не дают ей объединиться. Так что пока можно не уделять слишком много внимания этим бравым господам.
Берт пользовался своим удостоверением журналиста и путешествовал по континенту. Горрен – тот был счастлив. Берт – наоборот. Где для Горрена Дага представлялись виды на новые связи, Берт видел иное. Много неприятных событий и обстоятельств.
Карьеры, разработки месторождений, заводы по первичной обработке руды, которые охранялись частными армиями. Причем Берт – спасибо Сибе Винку, много и охотно говорившему о вооружени – мог заключить, что эти самые частные армии были оснащены значительно лучше той же гвардии, не говоря о национальных армиях. При этом Сибе категорически отказывался поднимать вопрос о том, зачем карьеры так хорошо охраняются. Берт бывал в местах карантина, точней, рядом с ними. Как в свое время отметил прохиндей Сибе: на его боекомплект население небольшой деревушки должно в полном составе работать три дня. Причем на боекомплекты средств как раз хватало. На достойное медицинское обеспечение простых людей из отдаленных районов – напротив. Они не интересовали никого, они сами не интересовались ничем. Сбегали из карантинных зон, разносили заразу дальше, умирали на полпути между двумя деревнями, и их трупы оставались лежать, а все, что было надето на них, оказывалось на иных людях. В городах и провинциях один за одним вводилось военное положение; иногда не помогало не то что удостоверение, а и куда более надежное средство убеждения – наличные деньги. Берт считал, что достиг опеределенной ловкости в подкупе мелких должностных лиц, но она срабатывала все меньше. И вообще, в каком-нибудь глухом городишке даже в ресторанчике при гостинице после комендантского часа сидеть почему-то не хотелось вообще, слишком настроение было подавленным. Свет внутри тускнел, за стенами зданий устанавливалась кромешная тьма, словно сама тропическая ночь подыгрывала властям, и больше всего хотелось спрятаться от всепроникающей подозрительности и беспокойства где-нибудь за стенами потолще.
Впрочем, этой привилегии Берт как раз был лишен. Горрен категорично сказал:
– Отправляешься в Нигерию. Там встречаешься с людьми из министерства экономики. Они в принципе не против выслушать мнения господ из Туниса. Я тебе составил конспект предложений. Охрану тебе обеспечат, гостиница забронирована. Будь аккуратен, когда к тебе подкатят люди из «Астерры».
– Из «Астерры»? – удивился Берт.
– Именно, – процедил Горрен. Он отказался улыбаться, хотя в обычном настроении был не против. Берт следил за тем, как его взгляд обежал комнату, как Горрен пожевал губы: он явно колебался. Вроде и считал, что Берт может и должен знать, а вроде и остерегался чего-то. Что его подслушивают, что ли? – «Астерра» очень не хочет терять свои позиции. Все ее микро-«Терры», которыми она развлекалась до этого, – дело, конечно, благое и способствующее преуспеванию отдельных провинций и даже стран, но эта мелочь не справится с Лигой. Я, признаться, человек, далекий от верхушки не то что «Астерры», но и «Эмни-Терры», мой милый, мой драгоценный зануда, но могу предположить, что они там наверху очень не хотят оказаться без самого полноводного источника снабжения, да еще и такого дешевого.
Берт хотел было спросить, чем в таком случае занимается сам Горрен, если ему доверено почетное и очень грязное дело – посредничество между третьеранговыми чиновниками не самых популярных министерств, но благоразумно придержал язык. Сама потенциальная возможность этих переговоров говорила о том, что Горрен не терял времени даром, скорей наоборот.
Непонятным было только, почему Берт. Он все-таки был белым среди африканцев. Это не могло не привлекать к нему внимания. Наверняка там, где он появлялся, за ним следили на порядок пристальней, если не спецслужбы – хотя наверняка и в первую очередь они, – но и простые люди, которые, как известно, сплетничают ого-го как. Элита в любом местечке, в которое прибывал Берт, состояла из африканцев, а светлокожих среди них практически не было. Даже на относительно многоразличном севере европейцев было – по пальцам перечесть. Берт колебался поначалу, старался быть на порядок осторожней, пытался изображать из себя любопытного журналиста и не более, но вскорости махнул рукой: кого он хотел перехитрить-то – общественное мнение? Как оказывалось, тактика безразличия оказалась самой верной, и чем меньше внимания Берт обращал на любопытные, подозрительные и настороженные взгляды, чем меньше задумывался о том, что о нем думают те люди, которые провожают его этими взглядами, тем проще жить. А народ куда больше интересовало, что Берт носит, чем с кем он встречается.