Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
Коринт не хотел оказываться инициатором любого шага, который мог казаться логичным, уместным, оправданным в этой ситуации, пусть по коже волнами пробегали электрические разряды, пусть по ощущениям волосы на голове искрились от напряжения, пусть грудь сдавливали невидимые обручи и было жарко, душно, не хватало кислорода, а кровь с шумом билась в висках. Он не хотел брать на себя такую ответственность, не хотел оказываться зависимым от кого бы то ни было, пусть от Берта Франка, простоватого, вроде надежного, почти предсказуемого, кажется, влюбленного, в связи с этим поглупевшего. Коринт не сомневался, что способен вертеть им, как вздумается – но он не хотел делать первый шаг. Он отчетливо осознавал, что хочет – жаждет перемены в их отношениях, именно такой, и не представлял, как подтолкнуть Берта к ней.
Берт сдрейфил. Ему нравилось быть влюбленным, ощущать себя влюбленным, смаковать это чувство, засыпать с глуповатой, мечтательной улыбкой на лице, ставшей уже привычной, видеть сны разной степени пошлости, просыпаться возбужденным, предвкушать новую встречу, воображать ее, готовиться к ней. Эта необязательность в отношениях – она как раз и была привлекательной. Можно было восхищаться объектом своей влюбленности, но при этом рассчитывать, что он всегда будет представать перед тобой если не безупречно одетым, готовым к светскому мероприятию, то по крайней мере привлекательным и облагороженным. Совершенно не нужно было заботиться о совместном будущем, о том, чтобы узнавать друг друга; по большому счету, более близкое знакомство с Коринтом, выходившее за рамки ночных гулянок, комм-разговоров, состоявших если не из бесконечного флирта, то из обмена легкомысленными и никак не относившимися к реальной жизни репликами, страшило Берта. А вдруг он не такой? А вдруг они оба совсем другие? А вдруг на чуть более настоящего Коринта у него разовьется аллергия? А вдруг сам Коринт на деле такое гадкое существо, которое следует держать в изоляции от рода человеческого? Берту очень не хотелось, чтобы очарование собственной влюбленностью лопнуло как мыльный пузырь. Поэтому он всерьез задумался о том, чтобы сбежать.
Не успел: Коринт стал в дверном проеме и протянул – властно и жеманно:
– Бе-е-ерт?
Этого одного слова, состоявшего, как померещилось Берту, из одной-единственной, рыжеватой, коричной, звенящей колокольчиками, насмешливой и прозрачной гласной, оказалось достаточно, чтобы он впал в привычное рядом с Коринтом безвольное состояние. Он глупо заулыбался, попытался согнать улыбку с лица, залюбовался Коринтом, шагнул ему навстречу, снова остановился, внезапно охваченный неловкостью, испугавшийся ее же, рассерженный ею. Коринт повторил свое томное, многозначительное: «Бе-е-ерт?», которому противостоять было невозможно. Берт покорно пошел к двери.
Коринт остался у проема. Когда Берт поравнялся с ним, он ухмыльнулся понятливо, проворковал:
– Я было подумал, что ты решил оскорбить меня, презрев мое гостеприимство.
– Нет, – Берт недоуменно засмеялся, потряс головой, – что ты. Просто неловко. Я могу тебя стеснить, отвлечь от планов. Разных, – уточнил он зачем-то. Пожал плечами.
Коринт поднял руку, положил ее на плечо Берту, глазами указал внутрь квартиры.
– Заходи, – беззвучно, одними губами произнес он. – Зачем оставлять открытыми двери?
Непроизвольно, неожиданно Берт содрогнулся от этого прикосновения. Он глазел на Коринта,
Войдя, Берт снова замер. Коринт маячил за его спиной.
– Кофе? – прошептал он над плечом Берта. – С молоком, если я не ошибаюсь?
Берт медленно повернулся на голос. Его отделяли добрых пятнадцать сантиметров от лица Коринта, с такого расстояния можно было рассмотреть глаза с голубоватыми белками и парой кровеносных сосудов крупнее обычного; оказывается, у Коринта были карие глаза – почти черные, но все-таки в радужке угадывался шоколадно-коричневый оттенок. Можно было чуть пристальней посмотреть на кожу – она была холеной, кажется, Коринт не брезговал пудрой; на щеках и над бровями были видны крупные поры; морщины совсем незаметны – то ли давний, непрекращающийся, тщательный уход, то ли услуги косметической медицины, возможно, и то, и другое. Личный ассистент топ-менеджера «Эмни-Терры» наверняка может позволить себе куда больше, чем независимый и одинокий Горрен Даг, к примеру, или тем более его наемный работник. И натянутая усмешка, и пристальный, решительный взгляд. Берта тянуло к нему, но и необходимость стряхнуть с себя влюбленность в идеального, им же придуманного Коринта, шагнуть, как в воду, в иные отношенияя – ему было жаль; не хотелось; напротив, хотелось узнать иного Коринта, который не мог быть плохим. Кажется, ему не хотелось и Коринта разочаровывать. А вдруг он, узнав Берта поближе, утомится им, останется неудовлетворенным?
Словно подслушав мысли Берта, насладившись ими и решив немного поощрить его, Коринт выскользнул из-за его спины, небрежно повел плечами, словно пиджак внезапно стал неудобен, и пошел в сторону кухни.
– Я рассчитываю, что ты осмотришься самостоятельно. Кажется, моя квартира типична, насколько может быть типична квартира одинокого метросексуала, проводящего много времени вне дома. –Говорил он, неторопливо отдаляясь от Берта. – Я долго не мог понять, хочу ли я, чтобы моя квартира была похожа на все гостиницы мира одновременно, или наоборот, хочу напичкать ее индивидуальностью.
Он замолчал. Берт подождал ответа, огляделся в поисках ванной, затем, ощутив, что пауза затянулась, произнес:
– И? Решил?
Коринт вышел из кухни.
– Я имею обыкновение слишком увлекаться подчеркиванием моей индивидуальности. В основном это забавно. Иногда утомительно прежде всего для меня. Вместо того, чтобы выражать свои настроения, я выискиваю в себе свою индивидуальность. Это, знаешь ли, выматывает.
Он помахал рукой в воздухе, высокомерно улыбнулся и снова вошел в кухню.
Берт отправился в туалет. Помыв, долго вытирал руки, неловко посмеивался, находя слова Коринта то очень точными и мудрыми, то слишком напыщенными, позерскими. И его отношение к ним и самому Коринту металось между двумя полюсами: насмешкой и умилением. Как мерцающая точка на экране. Появилась у одного полюса, попульсировала, исчезла – чтобы появиться у другого.
Он пошел к Коринту. Тот сидел за высоким столиком, положив щиколотку левой ноги на правую, смотрел на Берта насмешливо и с любопытством. На столе стояли две чашки.
– И я уже начал беспокоиться, что ты испарился через вентиляцию, – ехидно произнес Коринт. – Прошу.
Он указал рукой на стул напротив, на пару десятков градусов повернулся к Берту.
– Помилуй, я мало в какую вентиляционную шахту пролезу, – усмехнулся тот.
– Именно так я успокаивал себя. Несмотря на исключительную эффективность вентиляции в этом доме, шахты просторностью не отличаются. А значит, ты должен оставаться запертым в том маленьком чуланчике с гордым названием «гостевой туалет». – Он помолчал немного. Указал глазами на чашку: – Твой кофе.
Берту было плевать на чашку, на ее содержимое. На прошлое и будущее. На Горрена Дага и тот прискорбный факт, что через пару месяцев снова придется лететь в Европу. На многочисленные «но» и «если», неопределенность своей собственной жизни. На человека, сидевшего напротив – не наплевать. Берт отчетливо осознавал, что Коринт сманипулировал им, чтобы Берт сначала пришел на встречу – прибежал, полыхая самыми разными эмоциями, чтобы не увернулся от кофе в гостях. Возможно, им продолжат манипулировать и дальше, имея в виду какие-то странные, невразумительные цели. И плевать бы. Берт был почти счастлив.