Путь домой. Книга вторая
Шрифт:
Фрэнк застыл. Кровь всё ещё текла изо рта в грязь. Я бросил взгляд на американцев.
И увидел — как-то сразу увидел — наведённый из-за их голов арбалет.
Мэнни, стоя на краю обрыва, улыбался, целясь мне в лицо.
«Какая нелепость,» — подумал я.
Потом Мэнни исчез за краем обрыва. Послышался короткий плеса. Американцы разом оглянулись, а я повернул голову в сторону наших.
Андрей стоял чуть сбоку от остальных, держа в руках аркебузу Зорки.
— Нечестно, — сказал Андрей. Дальше я помню, что мимо меня рванули с обеих сторон орущие люди, а я падал, падал, падал и никак не мог упасть.
Юрий Ряшенцев
От пустойГорлу было страшно больно, но я выдавил:
— На… ши… все… жи?… — и закашлялся. Голос Ингрид отрезал:
— Все. Ещё слово скажешь — язык отрежу, хуже не будет, но хоть помолчишь.
Я открыл глаза — глаз, правый, левый не открывался. Танюшка тоже сидела рядом, смотрела больными от сочувствия глазами.
— Я тебя буду держать за руку, — сказала она, и твёрдые тёплые пальцы оплели моё запястье. — Только ты молчи, пожалуйста. Ингрил, расскажи ему.
— Посветите получше, — приказала Ингрид. Кто-то — не было видно, кто — притащил факел, спросил: «Как он?» Ингрид лягнула темноту и, чем-то звякая, начала пояснять с некоторым даже удовольствием. — Значит, левый глаз у тебя пройдёт, ерунда… Слева у тебя два ребра сломаны, правая ключица — тоже, надо будет складывать… Горло цело, но помолчать надо, этот бугай тебе мышцы повредил, там всё синее, даже чёрное… Справа на рёбрах рана — лёгкое цело, но рана длинная и между рёбрами дырка. Ну и правое бедро тоже будем шить. Крови ты потерял не меньше литра… Ну, Олег, я начинаю.
— Держи мою руку, — со слезами попросила Танюшка. Я улыбнулся ей и погладил пальцами тыльную сторону её ладони.
Наверное, из-за кровопотери я здорово ослабел, потому что скоро почувствовал, как по щекам сами собой текут слёзы. Не то чтобы так больно было, но очень долго. Слишком уж… Я был бы не против потерять сознание и, когда Ингрид начала возиться с ключицей, я всё-таки вырубился. Боль продолжала существовать, но отдельно от исчезнувшего тела, как зримый колеблющийся огонь, по временам приближавшийся вплотную. «Он не умрёт?!» — услышал я голос Таньки и с неохотой пришёл в себя. Ингрид шила рану на рёбрах — это было последнее, что оставалось сделать. Лицо у меня было мокрое, развести пальцы на руке Танюшки не удавалось, но она свободной рукой гладила меня по волосам и что-то шептала.
— Всё, — Ингрид перерезала нить и махнула кому-то: — Иду, уже иду!.. Тань, напои его и пусть спит. Пои осторожней, ему трудно будет глотать.
Если честно, это было последнее, что я слышал.
Я выздоравливал тяжело. Честное слово, зимы приносят мне несчастье… Оказывается, вдобавок ко всему прочему, я, когда свалился с умирающего Фрэнка, проткнул себе обломком ребра лёгкое. Я и не заметил, а со стороны это выглядело жутко, представляю: я сажусь, а у меня изо рта хлещет кровь, да ещё я начинаю с потусторонним лицом падать в грязь. Ребята тут же рванулись вперёд, смяли американцев. Живым не взяли никого — просто рубил в куски, вот и всё. У нас убитых
Всё это я узнал позже, когда начал адекватно воспринимать происходящее. Горло ныло, я не мог говорить толком и лишь улыбался, когда Танюшка начинала мне рассказывать новости. Поднялся я на ноги через восемь дней после ранения, говорить начал через две недели, нагнуться нормально у меня получилось через месяц, хромать перестал через пять недель, а правой рукой толком не владел, скажу, забегая вперёд, почти до конца зимы.
Короче, отделал меня Фрэнк крепко. Печально, если исключить, что я его убил. Впрочем, Фрэнка это опечалить уже не могло. А я выбрался на свет божий из пещеры уже когда начиналась настоящая весна.
Хорошо помню — вовсю светило солнце, оно успело слизнуть с южных склонов весь снег, а с северных шумно бежали ручьи. На пригревах пробилась щетина травы и цвёл багульник. Птичьи стаи шумливо перемещались в ярком высоком небе.
Танюшка постелила плащ, и я сел рядом с ней, щурясь на солнце. Слегка отстранившись, девчонка поводила пальцем по моей щеке:
— Ты такой бледный, даже синеватый, — сочувственно сказала она.
— Ничего, — отозвался я, — через месяцок выйдем и я быстро восстановлюсь… Зимы для меня — очень неудачное время.
— Олег, я не об этом, — Танюшка слегка потёрлась носом о мой висок, потом — об ухо. — Мне жалко тебя.
— Жалко? — я плавно опрокинулся затылком на её колени, вытянуло над головой руки и углом рта улыбнулся Танюшке, которая, ответив улыбкой, начала мягко и размеренно разбирать мои волосы надо лбом на пряди.
— Ты всё равно красивый, — негромко сказала она. — И загар всё-таки не весь сошёл. Наверное, кожа у нас насквозь им пропиталась.
Я ничего не ответил, и Танюшка тоже какое-то время ничего не говорила, только играла с моими волосами… но потом я вдруг услышал её негромкий голос, напевавший тихо, но ясно…
— В старом городе тихом, Где задумчивый вечер, Спит листва на деревьях Под гирляндами звёзд, Захотелось мальчишке Мальчишкой быть вечно — И желание это его Почему-то сбылось… Не страшит мельканье дней и лет Мальчика теперь на свете… Хорошо таким быть — или нет? Сразу кто ответит, кто ответит… Остывают вулканы И деревья стареют, Гаснут в небе созвездья И растут города… И только мальчишку Не трогает время — Мальчишка мальчишкой Останется здесь навсегда…Мелодия песенки была простенькой, но красивой — кажется, это называется «блюз». А слова успокаивали и убаюкивали, хотя время от времени странным диссонансом прорывалась в них и в мелодии тревожная нотка…
— Что это? — тихо спросил я, с усилием открывая глаза. Танюшка улыбалась:
— Нравится?
— Да, а что это? — настойчиво повторил я, поймав её ладонь и поднося к губам.
— А это из кино, из «Питера Пэна». Я только слова переставила…
Я пожал плечами. Да, кино я помнил, и оно мне понравилось, в отличие от книжки (а вот Танюшка балдела и от того, и от другого чуть меньше, чем от Грина). Но песня не вспоминалась, и странно — она была красивой…