Путь Лоботряса
Шрифт:
Выступление изображало в миниатюре один день одного строительного отряда. Маслов и Козлевич, как два самых длинных, играли большей частью прорабов. Танька Бубликова - все женские роли, главное для нее было - улыбочка на личике, кокетливые движения. Но убойным гвоздем программы стал Гаврош.
Ему не нужно было изображать писклявые нотки в голосе, румяную мордочку, фигуру неуклюжего медвежонка, катающегося, как колобок. Всё это у него было. Но когда он появился в непомерной телогрейке, капитанской фуражке с блестящим козырьком (телогрейка была Калитеевского, фуражка - Буканова), повернулся спиной, открыв белую надпись "Бригадир", все просто легли от хохота. И хохотали не переставая. Гаврош расталкивал спящих, докладывал с серьезным видом
Вернусь к Камазу. Что можно сказать о той, единой для трех отрядов, агитбригаде? Какое впечатление оставило их выступление вокруг лагерного монумента с тачкой? В целом неплохое, но там потрудился очень умелый сценарист. С опытом и фантазией. И, честно признаться, мы смотрели их вполглаза, ожидали последующего выступления щукинцев. Уж те-то специалисты, должны поразить.
Что ж, щукинцев хорошо приняли, горячо аплодировали, но, боюсь, все рассчитывали на что-то большее. Да, они были раскованней, подвижней, не переигрывали. А их диалоги... Оценки, разумеется, ставить не нам, но я не увидел разницы с любой самодеятельностью. Бывало, какие-нибудь прирожденные рассказчики или анекдотчики из обычных, завораживали сильнее. И конечно единственный, кто безусловно покорил нас, был Меншиков, тогда еще студент, а не артист. Он всего-навсего прочел стихи, причем патриотические, год-то был - 30летие Победы. Но все скептики прониклись, присмирели и слушали. А потом громко хлопали...
А как же наши, из первого линейного, потенциальные агитбригадовцы? Те же Ван, Козлевич, Змейков, Зинченко? Их нутро все же пересилило! Во второй половине сезона, в августе, уже темными холодными вечерами начались дикие концерты для самих себя. Гитар в отряде было не меньше пяти, "гитаристов" значительно больше.
Слегка поигрывал Юрка Воронов, бренчал Козлевич. Иногда брал гитару Шавкат Ибрагимов. Играли Зинченко, Маслов, совсем немного Борька Ицыгин. Всегда тихо улыбающийся Серега Иванов втихомолку считал себе лучшим гитаристом. Нестройные аккорды выдавала Бардина Вера, но только если никто не мешает. Коля Иванченко, вечно морщащийся при попытках настроить хоть какую-то из гитар, наконец успокаивался и начинал аккомпанировать сам себе. Он любил не играть, а петь. А Змейков, наоборот, пел лишь когда разохотится, а больше что-то наигрывал. И вдруг струны из его угла начинали громко и отчетливо отчеканивать "Интернационал". Это была его любимая музыкальная шутка.
Певцом и гитаристом был и комиссар Генка Снисаренко, но у него имелся свой репертуар и своя камерная аудитория.
Если не считать дня приезда, то сначала гитары звучали мало. Чаще их корпуса клали на колени вместо конторок, чтобы писать письма домой. Маслов все рвался собрать трио со Змеем и Иванченко. Иногда они пробовали сыграть втроем, но больше так : или от скуки, или под ЗК.
Что-то переменилось после эпидемии и массового отъезда. Я не мог наблюдать, как происходила эта перемена: выйдя из больницы, застал уже другой отряд. То ли потому, что все втянулись, и стало легче, а может быть перемешались бригады, и все лучше узнали друг друга. Но бойцы теперь не дичились, не замыкались. По дороге на работу звучали шутки на весь автобус, предназначенные для всех. Со мной, как со своим, заговаривали те, кто раньше только удивленно косился.
Но самое необычное происходило после ужина. Все сидели не в палатках, а возле одной из них. Под навесом на скамеечке, и вокруг. Тут же была парочка гитар. Начинали тихо, кто-нибудь один. Потом умолкал, пел и играл второй. Доходило до песни с припевом, и тут же к гитаре проталкивался Гаврош. Он никого не стеснялся, и припев шел уже во всю глотку. И чем больше темнело, тем больше присоединялось. Начиналось уже не пение, а орание. Кто громче!
Когда уставали, снова шло что-то тихое.
Ни во втором, ни в пятом отряде подобного не водилось. Они вели себя значительно тише, скрытней. А орать так, чтобы разносилось по всей округе! Конечно, орали только до отбоя. Но мы, по простоте, гордились и этим. Своей кажущейся отчаянностью. Пошучивали: "Когда первый отряд гуляет, все должны по стойке смирно стоять!". А однажды шел от штабного вагончика Витька Калитеевский. На фоне темнеющего неба его не признали. Кто-то громким шепотом бросил в толпу: "Тимонин!". Орание захлебнулось на полуслове, и через секунду все были в палатках по своим кроватям.
На следующий вечер, при очередной спевке со смехом об этом вспоминали. Что у нас тогда пели? Почти из вечера в вечер одно и то же, лишь бы больше шума. Вот неполный, но характерный список: старый дом, медузы подплывали, алера-опа, отрада в высоком терему, фонарики, свищет соловей в кустах сирени, на Перовском на базаре. Но почему-то вместо Перовского у нас получалось: "На Лукьяновском базаре". Может быть, в честь улицы Лукьянова?
Ни на БАМе, ни в Воскресенске такого коллективного пения я больше не встречал. БАМовский отряд вообще не отличался пристрастием к музыкальности. На гитарах играли мало, и, как правило, те же: Иванченко, Маслов. Главном же музыкантом старых БАМовцев был Кострома. От него мы услышали песню врача Лены про Малый БАМ. Он пытался сделать ее как бы отрядной, но тщетно.
Пробел по части пения восполнялся репродуктором - "колокольчиком". Не постоянно, но в лагере спервоначалу звучали магнитофонные записи. Модные иностранные быстро прискучили, большей частью "колокольчик" потом молчал, а если кто-то иногда и ставил, то заезженные советские. Лишь бы по-русски. Конечно, репродуктор использовался и для объявления распоряжений командира, причем напрямую из штаба. Иногда в вагончике забывали выключить микрофон, в воздух вдруг проскакивали обрывки фраз. А один раз и вообще непотребное: "Саша, если не умеешь пить, не пей!".
Чуть выше я коснулся, так сказать, нашего репертуара. Как не покажется это невероятным, он в львиной доле был обычным советским. То есть пели то, что можно было услышать и в официальной трансляции. Конечно, отбирали. Не жаловали очень уж советские произведения типа "Малой Земли". По большей части брали из кинофильмов. Там проскакивали цензуру более вольные варианты. Под маркой песен врага или отрицательного персонажа. Не проходили у нас и блатные, тюремного толка. На БАМе пел их иногда Женька Марютин - "сын полка" - трудновоспитуемый подросток из профтехучилища. Его не пресекали, но морщились и старались не слушать.
А бардовской неофициальной песни или самодеятельной студенческой было мало. Всё это пришло потом, на старших курсах. К концу института, в компаниях они вытеснили всё остальное. Мы же, стройотрядовцы 75, 76 года стояли только в начале пути.
Вспоминаю, как я, по сути, вчерашний школьник, отправился на Камаз квартирьером. Сели в электричку до Быкова. Ехали сразу квартирьеры нескольких камазовских отрядов. И вот где-то в соседнем купе один из старших парней заиграл на гитаре и запел. Песня абсолютно незнакомая, причем незнакомы и тематика, и стиль. Что-то: "Махнул рукой привычный машинист... заиграл задорный гитарист... на дровах отплясывает твист". За ней вторая, дальше, дальше... Он пел, не переставая, всю дорогу. Таких песен я раньше не слышал совсем и не подозревал, что они существуют. Что я знал? Трансляции по радио, народные - с пластинок и неприличные дворовые частушки. А тут! Слова чистые, рифмы на месте, никакой грубой похабщины, и в то же время - ново, свежо, необычно. Я даже не пытался запоминать, так много было этих песен. Одна все-таки запала, песня иностранного легиона (Из Сахары дует ветер...). Есть у меня смутное подозрение, что был это всё тот же знаменитый Лёлик.