Путь странника
Шрифт:
Нам были лучшей музыкой на свете,
И - звуками залитый - материк
Срывал с себя проклятое столетье.
Дант и Флоренция.
В горле звучали терцины бродячего Данта,
В сердце трезубцем они проникали мое;
Даже пред тенью сего флорентийца-гиганта
Посторонюсь. Этой речи алмазной копье
Многим не даст - как не дало ушедшим - покоя.
Чувства
Прочь от несчастий земных, и - вослед за собою,
Сей Алигьери-изгнанник, почти что старик.
Как залетел в эту высь, ты, рожденный земною
Женщиной? Как в эти дивные дали проник?
Как эта мощь, эти крылья к тебе вдруг попали?
Не изнемог, не сломился от "черных" интриг,
Муж флорентийский, политик; еще не устал ли
От этих дрязг, гиббелинов, пустых ловкачей -
Тех, чьи сердца из нечестья, позора и стали?
Ты не с Донати, не с Черки; теперь ты - ничей.
Божий! Как, впрочем, и должно большому поэту:
Без словоблудий, позерства, никчемных речей.
Вдоволь изгнанья хлебнешь, погуляешь по свету...
Только Флоренция будет не рада тебе!
Пишет Флоренция Данту изгнанья декреты,
Смертью грозит, не пускает поэта к себе.
Только она! Казентина, Верона, Равенна -
Рады скитальца укрыть от невзгод и от бед.
Что ж после смерти его, ты, Флоренция, с пеной
Будешь у лживого рта своего голосить,
Что он был чадом твоим, и теперь, непременно,
Должен в твоих усыпальницах пышных почить?
Ты в вероломстве таком не одна; еще будут
Области, целые страны поэтов клеймить,
Впрочем, злодейства творят ведь не страны, а люди...
Смогут потомки позор своих праотцев смыть?
Волны.
Издалека, неведомо откуда,
Бежит волна и в берег темный бьет.
Летят, спешат воды бугристой груды,
Жизнь положить на грозный свой поход.
Мертва волна, но образ жив подвижный;
Кровь пенная стекает в океан,
И на камнях, следы отметин рыжих
Не смоет шторм, не вытрет ураган.
Мы от рожденья к берегам туманным,
Неясным, страшным устремляем путь.
Сердца шумят, как волны океана,
И ветер в легких надувает грудь...
Мой Гамлет.
Я - книжный червь. Я мысль свою
В притворе мозговом лелею,
И воздух знаний жадно пью,
Но
Мой грубый век, день ото дня,
По своему подобью - грубо -
Пытался вылепить меня,
И, точно зверю, дал мне зубы,
И злость в холодном блеске глаз.
Но, я рожден был человеком:
Как мог - ученой мыслью - я
Сопротивлялся злому веку.
Так трудно, трудно одному
Сражаться с временем и мненьем!
Я у судьбы своей в плену;
Что мне избрать: предназначенье
Или кровавый долг людской?
Я так хотел... но долг - дороже!
И смертной сознаю тоской,
Что я один из них... О, Боже!
* * *
Мы породнились с жизнью плохо,
И нас влечет иное бытие;
И вот душа такую воду пьет
Теперь, которой не иссохнет
Источник животворный никогда.
Чудесная, нездешняя вода,
Что обещал когда-то у пруда
Иаковлева - Тот, Кто есть всегда.
Вера.
I
Как надоел мне облик человечий!
Уйти бы прочь от суеты и гама,
Чтоб вытянулись голова и плечи
Подобием узорчатого храма.
Здесь в сводах ожил вдруг послушный камень;
Во всем - любовь, повсюду - дышит мера,
Вот где душа пила с Господней длани,
И растворялась в полумраке веры.
В веселых витражах слюда цветная,
И слух доверчивый внимает звукам;
Так тускло светит люстра подвесная,
А сердце бьется, бьется частым стуком...
II
Я вытянулся весь, и замер в восхищеньи!
Я - семя слабое в Его обширной пашне,
Но так легко стоять под Божескою сенью,
И, кажется, что умирать совсем не страшно.
Не страшно умирать, но страшно жить без веры!
Как в склепе каменном должна душа томиться,
Бесправнее раба на боевых галерах,
И сладко дремлет где-то совесть-кровопийца.
Душа и тело.
Душа моя, ты вся в полете!
Куда захочешь - полетишь,
Но Духом Божиим ко плоти
Прикреплена, и вот сидишь -
Как в камере - в тяжелом теле;
Наружу только два окна
Распахнуты - на самом деле -
Лишь днем, а ночью - тьма одна.
Нет ни надсмотрщика, ни стража,
Лишь плоть противная вокруг;