Путь воина
Шрифт:
— Если он не в лагере, значит, спит, — проворчал офицер — это был сотник Урбач, — не отрываясь от подзорной трубы. Он сказал правду. Точнее, полуправду. Хмельницкий действительно отдыхал в своем шатре. Он, Урбач, всего лишь играл его роль, дразня польских бомбардиров.
— Где это? Где он отдыхает?! Да укажите же мне его шатер! — метнулся Чарнецкий к свите Урбача. — И попросите своих полковников прекратить штурм! — вновь обратился к сотнику.
Он обращался так еще несколько раз, прежде чем кто-то из лжесвиты «гетмана» подвел Чарнецкому свободного коня
Чарнецкий сам видел, что Хмельницкого растолкали с большим трудом и рискуя жизнями. Выйдя из шатра, он с трудом взобрался на коня и, поднявшись на возвышенность у хижины, с гневом осмотрел вначале польский, а затем свой лагерь.
— Кто приказал штурмовать укрепления поляков?! — в ярости спросил он поднимавшегося на холм полковника Ганжу.
— Мы считали, что приказ исходил от тебя, — ответил тот.
— Я спрашиваю: кто приказал штурмовать польский лагерь?! — В ярости выхватил саблю командующий.
— Но штурм начали не мы, а татары! Кривонос всего лишь приказал поддержать их огнем из орудий. А дальше черт его знает что произошло…
Хмельницкий погнал коня к командному холму. Чарнецкий, так и не сумевший еще подступиться к нему, а точнее, не решившийся на это, помчался вслед за гетманом, опережая полковника Ганжу, Кричевского и еще нескольких офицеров.
Чарнецкий ни на секунду не усомнился в том, что гнев и удивление гетмана были искренними и что бой завязался без его приказа. В то же время его удивляло, что там, на равнине между рекой и лесом, разворачивается настоящее сражение, а почти все полковники и прочие офицеры находятся здесь, в ставке Хмельницкого, и не торопятся отбыть в свои полки. Но так не бывает, точнее, на войне так быть не должно.
Да и сам гетман, вместо того, чтобы немедленно разослать гонцов с приказом прекратить штурм, почему-то решил занять свое место на холме. Словно казаки выполняли только те приказы, которые исходили с этой вершины.
Прошло не менее часа, прежде чем повстанцы прекратили не очень-то яростный штурм и умолкла казачья артиллерия… Но и после этого татарские сотни продолжали галопировать вдоль польских валов, расстреливая гарнизон из луков и пистолетов.
Чтобы усмирить их, гетман Хмельницкий послал к ним полковника Ганжу с приказом отойти на берег реки и дожидаться результатов переговоров. Когда Чарнецкий услышал о продолжении переговоров и отводе татар, он готов был поклониться командующему в ноги за то, что, по существу, он спасал его честь.
— Мы продолжим переговоры сейчас же? — с надеждой спросил он. — Или же мне нужно вернуться в лагерь, а уж потом…
— Мы завершим их сейчас же, немедленно, — заверил его гетман. — Вначале у меня было намерение вести переговоры о перемирии. Но когда я понял, что командует войсками не сам коронный гетман Потоцкий, а всего лишь его сын — ведь так?
— Это правда, господин гетман.
— … Мне стало
— Но мы могли бы договориться о том, как прекратить битву здесь, на Желтых Водах, а уж затем приступить к переговорам о полном перемирии.
— Вы угадали ход моих мыслей, — охотно поддержал его Хмельницкий, проследив, как Урбач со своей свитой метнулся к позициям артиллеристов. Он знал, что, пока Чарнецкий будет докладывать Потоцкому о его условиях, орудия успеют погрузить на повозки и отправить туда, где сидят в засаде реестровики и татары.
— Передайте Потоцкому, что я щажу его самолюбие и не желаю, чтобы в первом же сражении он был убит или попал в плен. Моя разведка доложила, что ни одна сотня польских войск на помощь не идет. Гонца Потоцкого мы перехватили. Вчера вы сами могли видеть этого несчастного.
— Святая правда: это был он.
— Я мог бы сегодня же взять лагерь штурмом, а то и выморить его голодом.
— Вынужден признать, — растерянно пробормотал Чарнецкий.
— Но вместо этого я сниму блокаду лагеря со стороны Чигирина и беспрепятственно позволю вашим войскам уйти отсюда, чтобы присоединиться к основным силам коронного гетмана. Делаю это с надеждой, что такое миролюбие позволит коронному гетману быстрее заключить мир, а мне — направить депутацию Его Величеству королю Польши.
— Поступив таким образом, вы вернете коронному гетману его сына и его войска. Я лично засвидетельствую перед ним ваше благородство. Готов сделать это и перед королем, после чего путь к переговорам будет открыт. Потоцкий вынужден будет пойти на уступки.
— Вы имеете в виду Стефана Потоцкого? — кивнул Хмельницкий в сторону все еще осажденного лагеря, в котором сейчас перевязывали раненых и скорбели по убитым.
— Потребуете каких-либо уступок и от него? — насторожился парламентер.
— Было бы странно, если бы я этого не сделал. Как это выглядело бы в глазах казаков? Ради чего в таком случае они здесь сражались?
— Естественно, естественно…
— Тогда так: ваши войска выйдут из лагеря, мы двинемся вслед за ними, чтобы, встретившись с основными силами, вступить в переговоры. Но для этого мы должны быть уверены, что Стефан Потоцкий не пустит в ход свою мощную артиллерию.
— Разве недостаточно будет слова чести дворянина, которое он даст в присутствии всех своих старших офицеров?
— Я ценю слова чести. Но еще больше ценю артиллерию. Сегодня же генерал Потоцкий должен передать моим казакам все свои орудия.
— Но их много, и нельзя же…
— Вы не поняли меня, полковник. Я сказал: «все орудия», — резко перебил Хмельницкий. — Сегодня же. После этого осада будет снята и путь на Чигирин свободен. Но прежде чем выйти из лагеря, Потоцкий должен позволить реестровым казакам и наемникам самим решить, оставаться в его войске или же перейти на нашу сторону. Причем он должен позволить им этот выбор в присутствии моих офицеров.