Путём всея плоти

Батлер Сэмюель

Глава LVI

И вот некий трудно поддающийся определению недуг стал исподтишка подтачивать Эрнеста. Я как-то раз наблюдал, как жеребёнок-сосунок пробовал на вкус какие-то совершенно отвратительные помои и никак не мог решить, нравятся они ему или нет. Он явно нуждался в подсказке. Если бы его мать видела, чем он занимается, она тут же вправила бы ему мозги, и с того самого момента, когда ему сказали бы, что то, что он ест, — это мерзость, он сразу же распознал бы это как именно мерзость и больше бы никогда в подсказке не нуждался; но самому справиться с ситуацией ему было не под силу; без помощи со стороны жеребёнок не мог решить для себя, нравится ли ему то, что он ест, или нет. Думаю, что он со временем сумел бы это распознать, но потратил бы впустую много времени и усилий, которые мог бы сэкономить ему один материнский взгляд; так сусло забродит со временем и

само по себе, но оно забродит гораздо скорее, если добавить в него немного дрожжей. В понимании того, что доставляет нам удовольствие, мы все похожи на сусло и без помощи со стороны можем забродить лишь с трудом и очень нескоро.

Несчастный мой герой в этот период своей жизни очень напоминал жеребёнка, если представить себе жеребенка, которого его мать и все окружающие его взрослые лошади стали бы серьёзно уверять, что то, что он ест, — это самая прекрасная и здоровая пища, какую только можно сыскать. Ему так хотелось делать то, что праведно, и он настолько верил, что все вокруг более сведущи, чем он, что ни разу даже не попытался признаться себе, что всё это время находился на ложном пути. Ему не приходило в голову, что где-то был допущен промах, и уж тем более не приходило в голову искать, где именно. И всё же недуг завладевал им с каждым днём всё полнее, и с каждым днём всё вызревал в нём, хотя и неведомо для него самого, взрыв — пади лишь искра.

Впрочем, из этого всезаволакивающего тумана стало вырисовываться нечто такое, к чему он, пытаясь ухватить суть происходящего, инстинктивно потянулся. Я говорю о том обстоятельстве, что ему удавалось спасти очень немного душ, тогда как вокруг него ежечасно гибли тысячи и тысячи, — а ведь приложи он немного стараний по примеру мистера Хока, и их можно было бы спасти. Дни идут за днями, а он — что делает он? Следует профессиональной этике и молится, чтобы его акции шли вверх или вниз, как ему в данный момент того хочется, и добывали ему денег для переделки вселенной. А в это время гибнут люди. Сколько ещё душ должно обречься на бесконечные века самых страшных мук, какие только доступны воображению, прежде чем он придёт к ним на помощь со своими методами духовной патологии? Почему бы ему не пойти и не начать проповедовать на улицах и площадях, как — он иногда видел — это делают диссиденты-сектанты? Он мог бы сказать всё, что говорил мистер Хок. Мистер Хок был сейчас в глазах Эрнеста существом жалким, ибо принадлежал к низкой церкви, но Эрнест не должен считать ниже своего достоинства учиться у кого бы то ни было, и, уж конечно, он мог бы, если бы имел достаточно мужества приступить к работе, оказать на своих слушателей такое же мощное воздействие, какое в своё время оказал мистер Хок на него самого. Проповедники, которых он видел на площадях, порой собирали многочисленную аудиторию. А уж он-то мог бы проповедовать получше, чем они.

Эрнест заговорил об этом с Прайером, и тот воспринял это как возмутительную чушь, не достойную размышлений. Хуже этого, сказал он, ничего не придумаешь для унижения достоинства духовенства и оскорбления церкви. Тон его был бесцеремонный и даже грубый.

Эрнест сделал слабую попытку не согласиться; это не совсем обычно, признал он, но ведь что-то надо делать, причём быстро. Так Уайтфилд и братья Уэсли [211] начинали своё великое движение, раздувшее пламя религиозной жизни в душах сотен тысяч людей. Сейчас не время цепляться за понятие достоинства. Уэсли и Уайтфилд потому и привлекли на свою сторону тех, кто теперь потерян для церкви, что сделали то, на что не решилась она.

211

Братья Уэсли (см. сноску 54 /В файле — примечание № 57 — прим. верст./), Джордж Уайтфилд (1714–1770), основатели методистского движения.

Прайер окинул Эрнеста испытующим взглядом и, помолчав, сказал:

— Не пойму я вас, Понтифик; вы совершенно правы и в то же время совершенно не правы. Я всей душой согласен с вами, что надо что-то делать, но не таким путём, который, как показывает опыт, ведёт лишь к фанатизму и сектантству. Вы что же, одобряете этих уэслианцев? Вы что же, настолько низко оцениваете свои священнические обеты, чтобы полагать неважным, исполняются ли служения церкви в её церквах и по надлежащему чину или нет? Если это так, — ну что ж, тогда вам, говоря по чести, не следовало рукополагаться; но если нет, то помните: первейшая обязанность молодого диакона — послушание властям. Ни католическая церковь, ни англиканская пока что не позволяют своим священнослужителям проповедовать на улицах городов, в которых

нет недостатка в храмах.

Эрнест почувствовал силу этого аргумента, и Прайер заметил, что он поколебался.

— Мы живём, — продолжал он более добродушно, — в переходную эпоху, в стране, которая много обрела от Реформации, но не осознаёт, как много и потеряла. Вы не можете и не должны быть разносчиком Христа на улицах, как будто в какой-нибудь басурманской стране, обитатели которой никогда о нём не слыхали. Здесь, в Лондоне, люди осведомлены обо всём достаточно хорошо. Всякий встреченный на пути храм — это протест против их образа жизни и призыв к покаянию. Каждый удар церковного колокола свидетельствует против них, каждый, кого они встречают по воскресеньям идущим в церковь или из церкви, — предостерегающий глас Божий. Если всё это на них не действует, то не подействуют и те слова, которые они за несколько минут услышат от вас. Право, вы похожи на того богача из притчи о бедном Лазаре [212] ; вы думаете, что если кто-то воскрес из мёртвых, ему поверят. Может, и поверят, но вы-то не можете притвориться, будто воскресли из мёртвых.

212

Лк 16:19–31.

Последние слова прозвучали полушутливо, но их глумливый подтекст покоробил Эрнеста; впрочем, он был побеждён, и на этом разговор оборвался. Однако Эрнест, и уже не впервые, остался недоволен Прайером, и осознавал это, и был склонен пустить мнение друга побоку — не открыто, конечно, а про себя, не говоря Прайеру ничего.

Глава LVII

Едва он успел попрощаться с Прайером, как произошёл ещё один инцидент, ещё сильнее разбередивший его душу. Он, как я уже показывал, очутился в банде духовных воров и фальшивомонетчиков, которые старались всучить ему самый что ни на есть неблагородный металл, о чём он и не догадывался, настолько был по-детски неопытен во всём, кроме самых задворков мира — школ и университетов. Среди трёхгрошовых фальшивок, которые ему всучали — а он пользовался ими как разменной монетой, — было утверждение, что бедняки — народ гораздо более приемлемый, чем люди более обеспеченные и более образованные. Эрнест говаривал, что путешествует третьим классом не потому, что это дешевле, а потому, что люд, который он встречает в вагонах третьего класса, гораздо симпатичнее и обходительнее. Про посещавших его вечерние уроки молодых людей Эрнест сказал, что они с царем в голове и умнее, чем, в среднем, оксфордская и кембриджская публика. Наш дурачок услышал, как Прайер говорил в этом роде, подхватил и повторил как своё.

И вот однажды вечером в описываемые мною времена кто, угадайте, идёт ему навстречу по узенькой улочке неподалёку от той, где жил Эрнест, — кто, как не сам Таунли собственной персоной, такой же, как всегда, полный жизни и благодушия, ещё пригожее, если это вообще возможно, чем был в Кембридже! При всей к нему симпатии Эрнест ощутил нежелание общаться и хотел было пройти мимо, но Таунли его заметил и окликнул, явно обрадованный встрече со старым кембриджским товарищем. На мгновение он, казалось, смутился, что его застали в таком районе, но оправился так быстро, что Эрнест почти ничего не заметил, и выпалил несколько радушных замечаний о старых добрых временах. Эрнест тоже смутился, когда взгляд Таунли скользнул по его воротничку; тот явно опознал в нём духовное лицо, причём опознал неодобрительно. Это было не более чем мгновенная тень, пробежавшая по лицу Таунли, но Эрнест её ощутил.

Таунли поговорил, как принято, о своей профессии — единственном, по его разумению, что могло бы заинтересовать Эрнеста, а тот, всё ещё конфузясь и сбиваясь, всучил ему, за неимением лучшего, свою трёхгрошовку насчёт того, какие приятные люди бедняки. Таунли оценил её ровно по себестоимости и кивнул, не желая спорить, после чего Эрнест опрометчиво пошёл дальше и сказал:

— А вам разве не очень нравятся бедняки?

Таунли скорчил комическую, хотя и добродушную мину, сказал тихо, раздельно и решительно: «Нет, нет и нет», — и был таков.

И с этой минуты для Эрнеста всё было кончено. Как обычно, сам того не осознавая, он вступил в очередную реактивную фазу. Таунли взял эрнестову трёхгрошовку в руку, взглянул на неё и тут же вернул как фальшивую. Почему же сейчас Эрнест вмиг увидел, что это фальшивка, а принимая её от Прайера, не распознал? Разумеется, некоторые бедняки — очень приятные люди, как были, так и будут, но теперь пелена спала с его глаз, и он ясно увидел, что не может человек быть приятным только в силу того, что он беден, и что между богатыми и бедными классами лежит бездна практически непреодолимая.