Путём всея плоти

Батлер Сэмюель

Итак, наша парочка (а на самом деле они на редкость не подходили друг другу) заключила оборонительно-наступательный альянс, и Эрнест засел за книги, по которым его предстояло экзаменовать епископу. Мало-помалу к ним присоединились и другие, и так сколотилась небольшая команда, или церковь (ибо это одно и то же), и эффект, произведённый проповедью мистера Хока не только не затухал, чего следовало бы ожидать, но проявлялся всё более и более отчётливо, так что теперь друзьям Эрнеста приходилось не подхлёстывать его, а, наоборот, сдерживать, ибо он, казалось им, превращался — и на какое-то время действительно превратился — в религиозного фанатика.

И только в одном он открыто впал в ренегатство. Вы помните, что он запер в чемодан, от греха подальше, свои трубки и табак. Назавтра после проповеди мистера Хока он весь день мужественно позволял им лежать взаперти; поначалу это было нетрудно, потому что уже довольно давно он до завтрака не курил. В тот день он не курил и после завтрака, пока не настало время идти в церковь; он отправился туда в порядке самозащиты. Вернувшись,

он решил посмотреть на проблему с точки зрения здравого смысла и увидел, что табак, поскольку не вредит здоровью, — а он и в самом деле считал, что не вредит, — состоит в одной компании с чаем и кофе.

В Библии табак нигде не запрещается; но ведь тогда его ещё не открыли, и может быть, именно поэтому он и избежал осуждения. Мы можем вообразить апостола Павла или даже самого Господа нашего с чашкой чаю, но представить себе того или другого с сигаретой или трубкой — невозможно. Этого Эрнест отрицать не мог, и также допускал, что Павел, скорее всего, осудил бы табак в хороших, крепких выражениях, если бы знал о его существовании. Честно ли злоупотреблять авторитетом апостола, ссылаясь на то, что он явным образом не запретил курения? С другой стороны, вполне возможно, что Бог знал, что Павел запретил бы, и нарочно устроил так, что табак открыли тогда, когда Павла уже не было в живых. Оно, конечно, выглядело бы довольно несправедливо по отношению к Павлу, принимая во внимание, как много он сделал для христианства, но ему воздалось бы в чём-нибудь другом.

Такие рассуждения убедили Эрнеста, что покурить, в общем-то, можно, так что он полез в чемодан и достал трубки и табак. Во всём, думалось ему, нужна мера, даже и в добродетели; итак, в тот вечер он курил без всякой меры. Жаль вот только, что он похвастался Доусону, что бросил курить. Надо недельку-другую, пока он не докажет свою твёрдость и непоколебимость в других, более лёгких делах, подержать свои трубки в кубышке. Тогда мало-помалу они снова выползут на свет — так оно немного погодя и вышло.

Далее, Эрнест написал домой письмо, выдержанное совершенно в иных тонах, чем все его прежние письма. Обычно это всё были формальные отписки и вода, ибо, как я уже объяснял, если ему случалось написать о чём-то интересующем его на самом деле, матери тут же начинало хотеться узнать всё больше и больше, и каждый новый ответ был как отрубание очередной головы у гидры, чтобы на её месте выросло полдюжины и больше новых вопросов, и всегда с одним результатом — надо было сделать не так, а по-другому, или надо немедленно отказаться от того, что он наметил делать. Теперь же дело приняло новый оборот, и он — в тысячный раз! — подумал, что вот теперь следует курсу, который мать с отцом одобрят, которым заинтересуются, и, наконец, установят с ним отношения большего взаимопонимания, чем было у них в обычае дотоле. Итак, он написал бурное, взволнованное письмо, — которое, когда я его прочёл, меня сильно позабавило, — но слишком длинное, чтобы его воспроизводить. Вот один отрывок: «Я теперь направляюсь ко Христу; боюсь, что многие, очень многие из моих университетских товарищей удаляются от Него; мы должны молиться за них, чтобы они обрели, как я обрёл, мир, который во Христе». Эрнест передал мне это письмо в связке с другими, которые отец прислал ему по смерти Кристины, — а она их бережно хранила, — и, читая этот отрывок, от стыда закрыл лицо руками.

— Я могу его не приводить, — сказал я. — Хочешь?

— Ни в коем случае, — отвечал он. — А если кто из моих друзей-доброхотов сохранил и другие свидетельства моей глупости, выбирайте из них любые лакомые кусочки, которые могут позабавить читателя, — пусть себе повеселится.

Но вообразите, какой эффект такого рода письмо — настолько ничем не предвещаемое — должно было произвести в Бэттерсби! Даже Кристина удержалась от экстаза по поводу того, что её сын открыл для себя силу слова Христова, а уж Теобальд и вовсе перепугался до беспамятства. Оно, конечно, хорошо, что у сына не будет никаких сомнений и трудностей, что он примет сан, не поднимая вокруг этого никакого шума, но в таком внезапном преображении человека, до той поры не выказывавшего ни малейшей склонности к религии, отец почуял неладное. Он ненавидел людей, не умеющих вовремя остановиться. Эрнест же всегда был такой странный, такой outre [195] ; никогда не знаешь, чего от него ждать в следующий момент, но всегда ясно, что это будет что-нибудь необычное и дурацкое. Если, приняв сан и приобретя бенефиций, он закусит удила, то начнёт выкидывать такие коленца, что ему, Теобальду, и не снились. Спору нет, рукоположение и обретение бенефиция во многом помогут упорядочению его жизни, а если он ещё и женится, то жена должна довершить дело; это его единственный шанс, но Теобальд, надо отдать должное его дальновидности, в душе не слишком в этот шанс верил.

195

Здесь: сверх меры (фр.).

Приехав в июне в Бэттерсби, Эрнест в неразумии своём попытался наладить с отцом более откровенное общение, чем это было у них в ходу. Первый полёт бекаса, в который Эрнеста запустила проповедь мистера Хока, был в сторону ультра-протестантизма. Сам Теобальд более склонялся к низкой церкви, чем к высокой [196] . В те времена, между, скажем, 1825-м и 1850-м, для деревенского

священника в первые годы его служения это было нормально, но он никак не ожидал того чуть ли не презрения, с каким Эрнест теперь относился к доктринам о новом рождении при крещении и о власти священника отпускать грехи (кто он такой, скажите на милость, чтобы толковать о таких предметах?); не готов он был и воспринять желание Эрнеста найти какой-нибудь способ примирить методизм с англиканской церковью. Теобальд ненавидел римскую церковь, но и диссидентов ненавидел тоже, ибо на собственном опыте знал, что, по большей части, иметь с ними дело весьма хлопотно; он всегда на собственном опыте знал, что с людьми, которые с ним не согласны, иметь дело весьма хлопотно; кроме всего прочего, они претендовали на знания не меньшие, чем его; и несмотря на это, если бы его спросили, он скорее склонился бы к ним, чем к партии высокой церкви. Однако же соседские священники его не спрашивали. Один за другим они прямо или косвенно подпадали под влияние Оксфордского движения, зародившегося за двадцать лет до того. Удивительно, сколько он теперь допускал в своей служебной практике такого, что в годы его юности считалось бы папизмом; так что он очень хорошо знал, куда дует церковный ветер, и видел, что Эрнест, как обычно, настраивался идти против этого ветра. Момент сказать сыну, что он болван, был слишком благоприятным, чтобы его можно было упустить, и Теобальд не упустил. Эрнеста это удивило и раздосадовало: разве его отец с матерью не желали всю жизнь, чтобы он был более религиозен? Свершилось — а они всё недовольны. Пророк, сказал он себе, не бывает без чести, разве в своём отечестве [197] , но поскольку в недавнее время — вернее сказать, до недавнего времени — у него была скверная привычка переворачивать поговорки с ног на голову, то ему подумалось, что иногда отечество не бывает без чести, разве что у своего пророка. Он посмеялся и до конца дня чувствовал себя как в былые дни, до проповеди мистера Хока.

196

В англиканской церкви есть два преимущественных течения. Высокая церковь подчёркивает историческую преемственность кафолического (соборного) христианства и придерживается традиционных, близких и католичеству, определений власти и авторитета, епископства и природы таинств. Низкая церковь тяготеет к протестантству и не придаёт большого значения священству, епископству и таинствам.

197

Мф 13:57.

Он вернулся в Кембридж на летние каникулы 1858 года — как раз вовремя, чтобы успеть подготовиться к добровольному богословскому экзамену, на котором теперь настаивали епископы. Занимаясь, он постоянно воображал, что начиняет себя знаниями, которые очень пригодятся ему на избранном поприще. На самом же деле, он просто зубрил, чтобы сдать экзамен. В назначенное время он его и сдал, причём сдал очень успешно, и осенью 1858 года, одновременно с полудюжиной товарищей, был посвящён в диакона. Ему только что исполнилось двадцать три.

Глава LI

Эрнеста назначили в приход одного из центральных районов Лондона. Он почти ничего о городе не знал, но его инстинктивно туда тянуло. На второй день после рукоположения он приступил к своим обязанностям, испытывая при этом примерно те же ощущения, что и его отец, втиснутый в одну карету с Кристиной в день своей свадьбы. Не прошло и трёх дней, а он уже осознавал, что свет четырёх счастливых кембриджских лет погас — и ужаснулся непоправимости сделанного шага, сделанного, как он теперь понимал, слишком поспешно.

Последовавшие за этим выходки, летописать которые велит мне мой долг, я, собрав всю свою доброжелательность, могу как-то оправдать тем, что потрясение от перемен, вызванных внезапным взрывом религиозности, рукоположением и расставанием с Кембриджем, было слишком сильно для моего героя и на время вывело его из равновесия, пока ещё мало поддерживаемого опытом и, как естественное следствие, хрупкого.

В каждом из нас есть известное количество шлаков, которые надо переработать и выбросить, прежде чем мы начнём вырабатывать качественный продукт; можно даже сказать, что чем более долговечным хотим мы сделать этот окончательный продукт, тем неизбежнее нам проходить через такую пору — может быть, очень долгую, — когда всё кажется вполне безнадёжным. Все мы должны перебеситься — в том числе и духовно. Лично я если и склонен упрекать моего крестника, то отнюдь не в том, что у него было от чего перебеситься, а в том, что сидевшие в нём бесы были слишком уж ручные и неинтересные. Чувство юмора и склонность решать самому за себя — эти всходы, которые до совсем недавнего времени, а прошло всего несколько месяцев, — выглядели довольно многообещающе, теперь как будто побило запоздалыми морозами, тогда как старинная привычка принимать на веру любую чушь, какую бы ни подсказали ему облечённые авторитетом, вернулась с удвоенной силой. Наверное, этого и следовало бы ожидать от любого оказавшегося на месте Эрнеста, особенно если принять во внимание его прошлое, но это удивило и разочаровало некоторых из его кембриджских друзей, не столь горячих голов, как он, которые начинали было верить в его способности. Ему самому казалось, что религия несовместима с полумерами или с компромиссом. Сложилось так, что он принял сан; сейчас ему было жаль, что так сложилось, но ведь уже сложилось, он на это пошёл и должен идти до конца. Поэтому он решил узнать досконально, что от него ожидается, и действовать соответственно.