Путешествие в Элевсин
Шрифт:
Мы вошли под портик его храма. Тень освежала, как вода в жаркий полдень.
– Ты сам рисовал эскизы этого здания? – спросил я.
– Да, – ответил Порфирий. – Здесь установлен большой барельеф, рассказывающий о деяниях моей жизни. Зайдем внутрь, и ты увидишь все сам.
Стены святилища покрывал мрамор – панели с раскрашенной резьбой, такой глубокой и искусной, что разноцветные фигурки казались высовывающимися из стен. В основном здесь были военные сцены – строительство и оборона фортов, речные переправы, кавалерийские атаки…
–
– Почти везде. Вот, например, тут…
Порфирий указал на ближайшую плиту, и я увидел толпу воинов – кавалеристы в коротких штанах и кольчугах вперемежку с легионерами в пластинчатых панцирях. Перед ними на возвышении стояли люди в тогах. Один, крупнее других и в пурпуре, определенно был Порфирием – резчик по камню передал даже некоторую лошадиность лица.
– Это, я полагаю, adlocutio? Обращение к войску перед походом?
– Да, – сказал Порфирий. – Я говорил три часа и совершенно охрип. Сейчас уже не помню ни слова. Но говорят в таких случаях всегда одно и то же.
Я прошел дальше, стараясь не слишком задерживаться у барельефов. Но и не слишком спешил, чтобы не обидеть Порфирия безразличием. Придворный – почти канатный плясун.
– Ага. Погрузка на корабли… Так… Это ведь ты держишь кормило, господин?
– Да.
– А что, корабельщику его нельзя было доверить?
– В метафоре, Маркус, важна не буквальная достоверность, а точность в передаче смысла. Я не держал кормовое весло на галере, конечно. Смысл в том, что я направлял ход событий.
– Понимаю, – ответил я. – Твоя роль в происходящем подчеркнута также тем, что ты в полтора раза больше всех остальных.
– Именно, – сказал Порфирий. – Немного смешно, да. Но главное, чтобы тот, кому смешно, смеялся тихо.
Я пошел дальше, останавливаясь через каждые пять-семь шагов для вежливого комментария.
– Ага, тут понятно. Марш через пустыню… Битва номер один, битва номер два… Здесь ты в Риме. А это уже на вилле. Смотри, даже антиноев успели… А ты правда стрелял из скорпиона с террасы дворца? Ну да, здесь видно. А это что за кресты?
– Казнь лидеров мнений.
– А, – сказал я. – Ясно. За что ты их распял?
– Человек, которому каждый день есть что сказать, подозрителен, – ответил Порфирий. – А тот, кто пытается с этого жить, опасен. Вряд ли он находится в гармонии с небом. Таких в древности убивали.
– Почему?
– Подобные люди специально станут придумывать, что бы им сказать, чтобы завтра на рынок пришло больше народу. Станут распускать дикие и невероятные слухи. А потом базарных болтунов станут засылать парфяне, иудеи и германцы. Даже галлы. В конце концов начнется смута…
В голосе Порфирия появились дребезжащие нотки, и я поскорее перешел к следующей плите.
– А здесь что? Какая-то египетская стела?
– Это обелиск Гегесия, – ответил Порфирий. – Я установил его возле Афин и лично прибыл туда почтить его память.
– Да, вижу, вот ты. А что написано на
– «Воспел смерть и в нее ушел».
– Мрачно, – сказал я.
– Да, мрачно, – кивнул Порфирий. – Но хотя бы логично и последовательно. А то знаешь, как бывает с воспевателями? Воспел жизнь и помер. Как-то совсем глупо выходит, когда у тебя такая надпись на могиле. Отработал бесплатно на демонов-поедателей и подох…
Я перешел к следующей плите.
– А это что? Тоже ты, но в каком-то храме?
– Да, – сказал Порфирий. – Здесь я в Сирии у камня Элагабала. После того, как его увезли из Рима и вернули на место.
– Правда ли, что этот камень создает мир и поэтому его стерегут два легиона?
– Правда, – ответил Порфирий. – Но любой другой камень точно так же создает мир.
Все создает все. Любая мушка есть творец сего мира и его разрушитель.
– А зачем тогда два легиона?
– Потому что там рядом Парфия и Иудея, глупый, – засмеялся Порфирий. – А разговоры про камень нужны, чтобы соседи не думали, будто легионы собираются на них напасть.
– Понятно, – сказал я, переходя дальше. – А здесь почему пустое место?
Вместо одной из плит с каменной резьбой на стене зияла дыра – словно кто-то украл фрагмент жизни Порфирия.
– Ты уже видел эту часть, – сказал Порфирий. – Она в тайной комнате под моей спальней в Риме. Не всем можно видеть изображенное там, мой друг. Здесь и так показано слишком много…
И он кивнул на последнюю плиту барельефа.
На ней было высечено нечто непонятное. Порфирий лежал то ли на алтаре, то ли на саркофаге в подземном святилище или скальном гроте. Вернее, не лежал, а парил в воздухе. А над этим подземельем, вырастая из него, как из корня, поднималось огромное и странное: пламенеющее дерево, или гриб, или куст, или нечто вроде. Фонтан огня, расцвеченный всеми цветами радуги.
– Это, вероятно, тоже метафора? – спросил я.
– Да, – ответил Порфирий. – Только не проси сейчас раскрыть, что здесь изображено. Узнаешь в свое время. Уже скоро…
Я все глядел и глядел на огненное дерево.
– Пора идти в Элевсин, Маркус, – сказал Порфирий. – Если никто не задержит нас на дороге, прибудем туда сегодня.
Проходя мимо алтаря, Порфирий прихватил с собой жертвенный топор.
– Добавим к поклаже нашего мула, – сказал он.
Я не стал спрашивать зачем. Оставив святилище, мы покинули сады и пошли по дороге дальше.
Солнце уже заходило, когда Порфирий спросил:
– О чем размышляешь, Маркус?
Я думал про странный огненный фонтан. Отчего-то меня встревожил его вид. Но Порфирий велел более не спрашивать об этом.
– Я полагаю, – ответил я, – что твое литературное мастерство удивительно. Ты, наверно, способен написать даже о музыке.
– Почему ты выделяешь именно этот предмет?
– Потому, – сказал я, – что о нем бесполезно говорить – просто тратишь слова. Но ты, уверен, сумел бы.