Путешествие в Элевсин
Шрифт:
Так вот, значит, к какому свету карабкался целых полвека этот состарившийся вместе со мною певец… Да право, стоило ли так стараться ради зеленых огоньков?
Мне стало горько и смешно.
Если забыть мои глупые инвективы, эти бриты, несомненно, из одареннейших людей провинции. Если даже они сделались насмешкой над собою прежними, чего ждать от остальных идолов и кумиров нашей юности – юных стройных пророков, превратившихся в бурдюки с прокисшим дерьмом?
Жаждавший
Свет поднимается в каждой душе, ищет выход, мечется, старается изо всех сил – и, чуть повернув ржавые шестерни мира, исчезает вместе с породившей его душой. На смену исчезнувшему приходят другие, еще полные надежд и иллюзий, впрягаются сердцем в ярмо – и повозка мира, скрипя, катится дальше.
Почему я говорю про ярмо? Да потому, что самый возвышенный человек, стремящийся к свету, мало отличается от мула, тянущего телегу. Просто у них разная упряжь. Но копить сокровище на небе так же бесполезно, как собирать его на земле. Будь ты хоть трижды орфей, когда отгорит твой огонь, магистраты Аида объявят тебя певцом тьмы, а пишущий про тебя злопыхатель назовет пожилым купчиной.
Но разве это важно, если тебя больше нет?
Что ты творишь с нами, жизнь? Юные, мы беремся за непонятную работу и делаем из своего духа ключ, способный открыть любые замки – а когда нам удается распахнуть запертые двери, мы видим ту же арену, с которой пытались убежать. На ней та же кровь – только теперь вокруг горят зеленые треножники.
В юности наши души похожи на свежайшую и чистейшую ткань – и весь отведенный нам век ею вытирают гной мира, пока мы не впитаем в себя столько мерзости, что очистить нас может одна смерть.
And you talked of your youth but the years had turned dry as the leavesЧеловек, зачем ты? Не трижды ли прав Гегесий из Кирены?
Опус Порфирия тронул меня. Сказанное им было верно. Гадать, кто изменил кому, человек свету, сиявшему в душе, или свет сам себе, глупо. Это как восход и закат. Разве солнце изменяет дню, когда заходит? Разве старящаяся женщина изменяет своей красоте? Проще сказать, что наступает вечер. Утренние блики солнца полны надежды, вечерние тени навевают грусть. Но стоит за этим одна и та же природа. Вот и все.
– Что скажешь? – спросил Порфирий.
– Прекрасно, как все, что ты пишешь, – ответил я. – Но мне кажется, ты видишь человеческий удел в слишком мрачных тонах. И опять вспоминаешь этого Гегесия-самоубийцу…
– Гегесий не был самоубийцей, – сказал Порфирий. – Он был философом.
– А можно вопрос?
Порфирий кивнул.
– Как понимать посещение Помпей с интервалом в полвека? Ты для этого слишком молод, а город с таким названием погиб еще при Флавиях. Или это тоже метафора?
Порфирий улыбнулся.
– Нет, Маркус, это был просто сон. Он привиделся мне в начале пятого месяца. Отсюда, думаю, и Помпеи – слово происходит от числа «пять». Ну а прожить во сне целую жизнь – это для человека обычное дело. Так оно чаще всего и бывает…
Он взял кувшин с вином и налил два стеклянных стакана, себе и мне. Приятно, когда твой виночерпий – римский император.
– Завтра мы весь день отдыхаем. Выспись, Маркус – тебе нужны будут силы. О чем бы ты хотел прочесть перед таинством?
– Об истине, – ответил я.
Маркус Зоргенфрей (TRANSHUMANISM INC.)
Коньяк, которым угостил меня Ломас,
– Теперь вы видели все сами, – сказал адмирал. – Если бы римлянину описали атомный взрыв и затаившегося в бункере вождя, а затем попросили это изобразить, мы получили бы в точности то, что вы видели в храме Порфирия.
– По-моему, не слишком похоже на атомный взрыв. Скорее – какое-то огненное дерево.
– Сделайте поправку на древность, Маркус. Нейросеть обрабатывает изображения так, чтобы они соответствовали локальной культурной матрице… Вставьте в пустое место фрагмент, который Порфирий хранит в тайнике под своей спальней, и получите весь сюжет. Я не знаю, что еще нужно, чтобы вы поняли серьезность ситуации.
Лучше было не спорить, и я кивнул.
– Наше расследование приблизилось к точке, где мы будем обсуждать высшие корпоративные тайны, – продолжал Ломас. – Вернее, как сейчас говорят про баночников, низшие. Даже, я бы сказал, нижайшие, то есть относящиеся к самым глубоким бункерным боксам. Очень опасные тайны.
– Понимаю, – сказал я. – Можете положиться на мою скромность.
– Я бы положился, – ответил Ломас, – но необходимости в этом нет. Как только дело будет закончено, вам зачистят память. Мы так уже делали на нескольких прошлых кейсах без негативных последствий.
– Я ничего про это не помню.
– Видите, какая эффективная процедура, – сказал Ломас. – Главное, что вы живы.
– Хочется верить, – ответил я.
– А вы не верите? – поднял бровь Ломас.
– Мне тревожно, что моя память – такая же собственность корпорации, как банка, где плавает мой мозг. Если меня можно редактировать словно файл, имеет ли смысл говорить, что жив я? Я ли это на самом деле?
– Конечно, – кивнул Ломас. – Не сомневайтесь, Маркус. Вы. Просто надо смириться с тем, что в наше время вопрос «я ли это на самом деле?» возникает у отредактированного файла, не помнящего процедуры редактирования.
Я засмеялся.
– Это только увеличивает сомнения.
– Если они будут сильно терзать, – сказал Ломас, – сообщите. Мы дополнительно отредактируем ваш файл, и они пройдут.
– Не сомневаюсь, – ответил я. – Итак?
– Приготовьтесь, что узнаете про мир много нового. Это может вам не понравиться. Но, как я уже сказал, мы скорректируем вам память. Поверьте, я сам с удовольствием все забываю, как только появляется возможность…
– Вы и себе коррекцию памяти делаете? – изумился я.
– Когда могу. Но в моем случае это временное облегчение. Кто-то должен постоянно находиться в эпицентре мирового добра.
Я отхлебнул коньяку.
– То есть вы, адмирал, знаете нечто такое, что забыть это на время – большое облегчение?
Ломас грустно улыбнулся.
– И сейчас это узнаю я?
Адмирал-епископ улыбнулся еще грустнее.
– Есть настолько чувствительные темы, – сказал он, – что мы обходимся без мемо-роликов. Все сообщается устно.
– Что-то про масонов? – попробовал я пошутить.
– Только не в том смысле, в каком вы думаете. Под другим, так сказать, углом и соусом. Черт, даже не знаю, с чего начать…
– Начните с главного.
– Хорошо. Помните отличие лингвистических алгоритмов от всех прочих?
– Напомните, если можно.
– Лингвистические алгоритмы способны к антропическому целеполаганию. Они могут ставить человеческие или сверхчеловеческие цели – но не потому, что им действительно чего-то хочется. Просто они оперируют языком, содержащим такую возможность. Все человеческие смыслы содержатся в языке. Это наша общая программа. Каждую личную подпрограмму тоже пишут на нем.