Путешествие в Элевсин
Шрифт:
Порфирий только улыбнулся.
– Мне также интересно вот что, – продолжал я, – посвятил ли ты себя написанию безделушек, как Марциал, или трудишься втайне над книгой всей жизни?
– Как думаешь ты сам, Маркус?
– Я пока видел лишь безделки… Прости, маленькие формы. Но они, быть может, соединяются в некую неведомую мне Одиссею духа?
– Ты хочешь узнать, о чем она?
– Было бы любопытно.
– Погляди на закат впереди, Маркус. На что он похож?
– На пожар, господин. Огромный пожар в полнеба.
– Именно. Он подобен пожару. Не поразительно ли, что в этом пожаре сгорели и сегодняшний, и все прежние дни?
– Да, – ответил я. – Теперь, когда ты это сказал, я вижу, что так и есть.
– И в том же огне, – продолжал Порфирий, – сгорели те, кто населял былое. Цари и изгнанники, консулы и принцепсы, богачи и бедняки – все.
– Но остались их следы, господин. Построенные ими храмы и памятники, по которым мы судим об их делах.
Порфирий хмыкнул.
– В этом и заключается самое унизительное для человека, Маркус. Именно в этом. От нас остается только то, что мы при жизни считаем неважным и незначительным. Как храмы моего гения. Я возвожу их потому, что
– Понимаю, господин.
– А в вечности от меня останутся лишь эти кумирни. Вернее, их камни… Ты выходил на арену, Маркус. Видел кровь на песке… Если разглядывать песок, узреешь скорлупки мельчайших улиток. Они умерли давным-давно, и все их заботы вместе с ними. Про них самих Бог уже и не помнит, а их домики до сих пор здесь. Так же и с нами. Бог даровал бессмертие не нам, а нашим башмакам… А ты ему молишься.
– Эта мысль невыносима, – сказал я. – Сразу хочется сжечь башмаки.
– А вот герою, Маркус, захотелось бы сжечь такого бога, – вздохнул Порфирий.
– Разве подобное возможно?
– Как знать, Маркус. Это зависит от того, что мы называем Богом. Как понимаем его. Мы не можем сделать Богу ничего прямым образом – он скрыт. Но говорят, что он незримо присутствует в людях. Возможно даже, Бог – это все люди вместе. Поэтому в Карфагене пытались влиять на планы божества, сжигая людей… А что будет, если сжечь всех людей одновременно? Останется ли Бог? Ведь про него никто кроме людей даже не слышал.
– Достойная императора мысль, – сказал я. – Мелкий человек не мыслит такими масштабами.
– Впрочем, люди перемрут сами. Зачем ими вообще заниматься?
– Верно, – сказал я. – Как легко запутаться.
– Если бог действительно присутствует в нас всех, – продолжал Порфирий, – в его поиске проще воздействовать не на других, а на себя, не правда ли? Изучить и использовать для таинств собственную душу.
– Да, – ответил я. – Это древнее прозрение. О подобном говорили многие мудрецы.
– Весь вопрос в том, как именно воздействовать. Если мы возжигаем в храме ладан, мы ощущаем аромат, и это чувство делается доступно божеству. Так мы его ублаготворяем. А если разрезаем себе горло, божеству приходится страдать вместе с нами… Пусть временно, но по-настоящему. Так мы его наказываем. Не поэтому ли Гегесий из Кирены советовал мистам убивать себя голодом?
– Ты все еще читаешь книгу Гегесия? – спросил я.
– Да, – кивнул Порфирий. – Его мысли имеют сильное влияние на мой ум, я это признаю.
Я немного подумал.
– Господин, ты говоришь, что никаких душ нет и наши башмаки обретают вечность вместо нас. А на корабле ты рассказывал про демона, заново создающего наши души после смерти… Не противоречит ли одно другому?
Порфирий захлопал в ладоши.
– Противоречит! Еще как! Ты спросил, в чем главная смысловая линия моего опуса? Именно в этом противоречии. В этой мучительной двойственности. В колебании и страхе. В надежде на невозможное. Я пытаюсь примирить крайности в своем труде и в своем уме, но ничего не выходит. И знаешь почему?
– Почему?
– Потому что Бог есть главное противоречие. Божественное противоречие. Ошибка, становящаяся истиной. Истина, становящаяся ошибкой… Где Бог, там всегда зияет какая-то огромная несуразность. Не зря жрецы Египта говорили: «Верую, ибо дико». Я пытаюсь уловить именно эту абсурдную тайну. Или, вернее, намекнуть на нее, потому что уловить ее неводом слов трудно – можно лишь бросить его туда, где увидел мерцание… Понимаешь теперь, о чем мой главный опус?
– Нет, – сказал я.
– Отлично, – засмеялся Порфирий. – Значит, до тебя правда начинает доходить.
Дальше мы шли молча.
И вот ты перед нами, вечерний Элевсин. Прибежище тайны, горящая в ночи лампа, обещание богов, простертая к смертному длань Деметры…
Мы вступили в городок совсем буднично, и я не заметил в звездном небе никаких знаков. Мы не пошли к Телестериону сразу, а направились в городской мансий.
Это был большой и богатый постоялый двор, где ночевали паломники. Он оказался почти пуст. Если хозяева и слуги поняли, кто мы, они сделали вид, что это им неизвестно. До Телестериона отсюда было рукой подать. Порфирий сказал, что с улицы можно увидеть край его крыши.
Нам подали сыра, хлеба, оливкового масла и фиг – все это после дня ходьбы было невероятно вкусным.
Мы разошлись отдохнуть по своим комнатам. Затем Порфирий принес мне еще одну свою книжицу.
– Ты хотел прочесть про музыку, – сказал он с улыбкой. – Я как раз написал недавно об этом предмете пару слов.
Читать, конечно, следовало немедленно.
Это варварское имя ничего не скажет римлянину – я сохраняю его для вечности по сугубо личной причине.
Так случилось, что с промежутком в сорок пять лет я увидел в Помпеях одну и ту же труппу музыкантов, выступавшую между гладиаторскими боями.
Вы знаете, конечно, этот тип бродячих музыкантов, подрабатывающих в провинциальных цирках, а если пригласят – в богатых домах по соседству. Тронут сердце печальной нотой, потом выйдут за порог, тут же украдут хозяйскую овцу, и Афродите одной известно, что с ней сделают, перед тем как зарезать и съесть. Я на таких насмотрелся, когда был легатом в Дакии – доходили к нам и из Испании, и из Италии. А эти приехали из Британии.
Первый раз я увидел их молодыми, с только пробивающимися бородками и длинными, до плеч, волосами по обычаю тех дней. Юные варвары вышли на арену – но не для боя и смерти… Приехали петь.
Они вели себя на арене так, словно на зрительских трибунах не было ни меня, ни центурионов, ни двух дюжин римских всадников. И сенатора Гавла в центральной ложе они тоже как бы не заметили. Но актерам ведь можно все – мы прощаем им непочтительность за умение достучаться до наших сердец.
Поначалу мы даже не смотрели на варваров и болтали в ложе о своем – о городских делах, приграничных войнах, о бойцах, ожидавшихся на арене следом (среди них был испанец Клит, дравшийся кривым кавалерийским мечом и смело выходивший против любого гладиатора – его боготворили, тем
Музыканты долго возились с барабанами и загадочными черными ящиками (говорили, что в них прячут котов и собак, издающих во время действа дикие и тревожные звуки). Потом они стали щипать струны, понемногу наполняя арену странными северными мелодиями, но никто не понимал еще, играют они или только готовятся. И вдруг один, похожий на Гектора с потолочной росписи во дворце Домициана, запел по-гречески.
Голос его, молодой и сильный, привлек мое внимание и помог узнать в дребезжании горшков, трещеток и других приспособлений, используемых варварами вместо музыкальных инструментов, тягучую мелодию.
Сначала слова его песни не производили особого впечатления. Были они сложены искусно, но ничем не выделялись из множества сочинений, исполняемых для услаждения слуха под музыку. А потом до меня долетело:
And no one knows the wheres or whys But something stirs and something tries And starts to climb toward the light«но что-то шевелится и что-то старается, и начинает карабкаться к свету…»
Минуту назад я думал буквально то же самое – только не по-гречески, а на латыни. Понятно было, что юноши тянутся к свету Рима – и, позируя перед нами в качестве необузданных северных дикарей, на самом деле хлопочут лишь о том, чтобы мы признали в них своих (они даже пели в манере, оставшейся в Греции после Нерона).
Но слова эти укололи меня в сердце.
Я понял, что их свет – вовсе не мы. Не наш изнеженный и извращенный мир, в котором они надеются прийти к успеху, а нечто совсем иное – быть может, близкое к учению распятого бога… А еще через миг я сообразил, что слова эти вообще не о следовании внешним формам и учениям, а о нашей душе.
О том таинственном и сокровеннейшем из ее движений, происходящем в нас, когда в юности мы спрашиваем мироздание – есть ли надежда? есть ли хоть крохотный шанс? есть ли свет впереди? – и мир еле слышно шепчет в ответ «да». И мы начинаем путь к свету, узнавая понемногу от тех, кто взрослее и мудрее, что такое этот свет, каким правилам он подчиняется и как себя проявляет.
И многим кажется потом, будто дошли. Один умирает сенатором, другой богачом, третий и вообще принцепсом…
Только за этим ли мы отправлялись в путь?
Признаться, я был тронут. Никто из римских поэтов прежде не умел коснуться этой струны в моем сердце – а какими изощренными метрами они пользовались! Может быть, не хватало именно варварской простоты и незамысловатости? Есть то, что выше нас, и оно совсем рядом…
Слеза пробежала по моей щеке.
Что было на арене дальше, я не помню. Да и само переживание это не то чтобы забылось совсем, но как-то запылилось, затерлось чередою дней.
И вот прошло сорок пять лет. Сколько принцепсов сменилось, сколько нерушимых принципов… Сколько истин было сдано в утиль, сколько смехотворной лжи поднято на знамена…
Я случайно услышал от раба, что та же труппа опять выступает в Помпеях. Сорок пять лет – целая жизнь: многие великие герои прожили вполовину меньше. Мне захотелось увидеть, что сталось с этими поющими варварами, и, переодевшись торговцем, я с небольшой охраной отправился в цирк.
За эти годы слава поющих бритов распространилась по всей империи (впрочем, повезло не всем из них – я слышал, что одного забили палками по доносу из восточной провинции).
Представление было построено как полвека назад – сначала бриты, потом гладиаторы. Но в прошлый раз музыканты разогревали публику перед боем, на который собралась толпа – теперь же главным событием считалась именно музыка, а схватки секуторов с ретиариями, дополнительно устроенные помпейскими магистратами, служили как бы закуской.
Что-то было странное в этом соседстве музыкантов и гладиаторов, что-то горькое и несправедливое. Музыкант сохраняется в потоке времени хорошо – сорок пять лет на сцене не такая уж редкость для тех, кто выступает с детства. А разве гладиатор проживет столько? И совсем уже немыслимо, чтобы боец так долго дрался.
Когда музыканты вышли на арену, я узнал брита, поразившего меня своей песней – но с трудом. Он превратился в бочкообразного старика с седой щетиной. Венок, украшавший его плешь, делал его похожим не на небожителя, а на Пана с деревенской росписи. Он с необыкновенной важностью расхаживал между своими кошачьими и собачьими коробками, регулируя издаваемые ими звуки, и я опять пропустил точный момент, когда началась музыка. А потом – как и в прошлый раз неожиданно – он запел.
Голос его с годами почти не утратил своей мелодической силы, а греческий стал куда изощреннее и богаче. Не было, наверно, ни одного редкого или модного выражения, которого он не пропел бы своим щербатым старческим ртом, ударяя в бубен (слова «murmurations» я прежде не слышал – и решил сперва, что это он про гладиаторов вроде мурмиллиона).
Он пел про каменные лица, глядящие из тьмы, про бесстыдство моря и голубую бездонность утрат, про волны любви, плещущие в дверь смерти, про дорогу от заката до восточных врат, про тяжесть изнуренного грехом сердца, овеваемого ветром вершин, про бури сомнения над руинами любви – словом, про все то, о чем думает вечерами удачливый пожилой купец, еще опасающийся потерять барыши, но уже ощущающий на затылке недоброе дыхание вечности.
И, конечно, под одобрительное улюлюканье толпы он спел про деньги.
Вот их у него теперь точно набралось много, и видно это было во всем – в египетских браслетах-змейках на запястьях (изумрудов больше чем золота), в одетых вельможами евнухах, склоняющих перед ним свои выи, а особенно – в числе рабов, носивших по арене его собачьи коробки и треножники. Надо ли говорить, что по последней моде среди прислуги было много нубийцев и нубиек.
А брит все пел и пел, и думал, верно, что удачно прислонился к вечности и хорошо ее продал.
Представление поражало размахом и помпой. Главным его шиком были огненные треножники, расставленные кольцом по краю амфитеатра. По команде евнухов рабы зажгли пропитанный каким-то зельем хворост, и над затихшей толпой загорелись зеленые огни.
Увидев их мертвенное пламя, я вспомнил поразившую меня давным-давно строчку: