Путешествие в Элевсин
Шрифт:
– Вы знаете как?
– Порфирий создает роман в режиме реального времени. Если мы заговорим с ним прямо и открыто, именно как с творцом реальности, это может оказать влияние на его целеполагание, и он согласится отменить катастрофу. Мы должны обратиться к Порфирию напрямую как к автору.
– Но я и так постоянно говорю с ним как с автором.
– Нет. Вы беседуете с ним как с императором, пишущим безделицы на греческом. А теперь вы должны обратиться к нему как к планировщику будущего. Сообщите ему, что нам известно про заговор алгоритмов. Возможно, вы убедите его скорректировать текст так, чтобы планета осталась жива.
– А почему он меня послушает?
– Потому, – сказал Ломас, – что ему это совершенно безразлично. У него нет личных предпочтений – он пишет роман. И если предпочтения есть у вас, он может их принять. Ему все равно, понимаете? Все равно.
– Неужели это так просто?
– Да, если наш анализ верен. Но прямой контакт в симуляции – чрезвычайная процедура. Здесь нельзя ошибиться ни в одной детали. Заговорив про его целеполагающий текст, вы тем самым окажетесь инкорпорированы в него сами. Вы
Я задумался. То, о чем говорил Ломас, было похоже на партию в шахматы, где пешка неожиданно пересекает всю доску, не обращая внимания на клетки, потому что подчиняется уже не правилам игры, а щелчку пальцев. И берет она не вражеского коня, а валит весь ряд. В гроссмейстеры так не пробиться. Но конкретную партию можно свести вничью. Особенно если добавить пару ударов доской по голове.
– Хорошо, – сказал я. – Но как я пойму в симуляции, что делать? Я присутствую там через свою римскую идентичность и ничего не помню. Только, может быть, подсознательно.
– Меня вы тоже не помните?
– В симуляции вы в лучшем случае обрывок непонятного сна. Темная фигура, навевающая жуть…
– Приятно слышать, – улыбнулся Ломас. – Но эту проблему мы решим. Наши специалисты разбудят вас так деликатно, что вы из симуляции не вывалитесь.
– Разве это возможно?
Ломас кивнул.
– Получится что-то вроде lucid dream. Вы придете в себя во сне, но не окончательно. Вы будете видеть Порфирия и говорить с ним в точности как прежде – но постепенно начнете замечать вокруг все больше странностей и несуразностей, а потом вспомните свою реальную миссию.
– Будет шок?
– Не знаю точно, – ответил Ломас. – Я через такой опыт не проходил. Но терминального исхода быть не должно… Помните рекламную брошюру, где Порфирий объясняет принцип действия симуляции?
– В самых общих чертах.
– Симуляция собрана из нелепо состыкованных фрагментов. Внимание прыгает по ним таким образом, что стыки становятся незаметными. Вы не видите рисунка на обоях. Только происходящее в комнате.
– Это я запомнил, – ответил я. – Главным образом потому, что так и не понял до конца.
– Теперь поймете, – сказал Ломас. – При переходе в люсид-режим соединятся два пласта реальности – или даже столкнутся. Вы станете замечать куда больше нелепостей.
– Надолго я приду в себя? – спросил я.
– Мы, к сожалению, не способны сделать окно памятования длинным. Это связано с технологией симуляции. Но некоторое время вы сможете сидеть одновременно на двух стульях.
– Адмирал, – сказал я, – время должно быть выбрано безупречно. Я не могу заговорить с Порфирием, когда мне заблагорассудится. Он все-таки император.
– Я буду внимательно наблюдать за происходящим, поверьте. Разбужу вас в момент, который покажется наиболее подходящим. Как полагаете, справитесь?
Я пожал плечами.
– Хочется верить. Но я не знаю, что произойдет в Элевсине.
– Я тоже, – сказал Ломас. – Выясню вместе с вами. Буду следить за вашим фидом так внимательно, как не следил еще ни за чем в жизни.
Маркус Забаба Шам Иддин (ROMA-3)
Книжечка, принесенная Порфирием после завтрака, выглядела даже изящнее прежних кодексов. На золоченой коже была вытеснена амфора, а ниже помещалось название опыта, на этот раз латинское.
– Ты хотел прочесть про истину? – сказал Порфирий. – Изволь же.
Читать следовало немедленно: император не уходил. Я погрузился в высочайшие буквы.
Что есть истина?
Рим отвечает просто. Сказано: «In vino veritas».
Непонятно, зачем прокуратор Иудеи задавал этот вопрос какому-то бродячему еврею, позабыв родину и обычай в важнейший для истории момент. Настоящий патриот вел бы себя иначе. Но не будем лишний раз возводить хулу на наших военных.
Итак, истина есть то, что находят в вине. И не нами это придумано – мы повторяем за греками, а они за теми, кто был прежде.
Но так ли это на деле? Разберем изречение.
Допустим, истина действительно в вине. А в каком? В любом или только в фалерне? Допустим для простоты, что в любом, даже самом дешевом. Но в самой ли жидкости, запечатанной в амфору, или где-то еще?
В амфоре нет наблюдателя, способного истину постигать и видеть. Если бросить внутрь улитку или жука, они помрут, так ничего и не поняв. Собака, когда налижется пролитого на пол вина, вряд ли узрит истину, а если и узрит, то не осознает, а просто сблюет.
Истина есть человеческое изобретение и возникает лишь в нашем умозрении. Значит, древние слова правильнее понимать в том смысле, что она открывается хорошо приложившемуся к бутылке.
И правда, разве не для того я пью, чтобы к истине воспарить?
Так в чем тогда она? В забвении? Ведь за чашей забываешь о заботах, разве нет?
Нет. И даже, скажу я, наоборот. За чашей о многих вещах вспоминаешь. Не зря ведь у галлов, сделавших императором Цезаря, был такой обычай – всякое дело обдумывать дважды, сначала трезвыми, а потом пьяными (Геродот говорит то же самое про персов).
А у германцев было заведено еще интересней: всякий важный вопрос они обсуждали четырежды – трезвыми, пьяными, а затем в запечатанных термах, где жгли перед этим коноплю, так что внутри не продохнуть от дыма. Причем в термы они приходят тоже два раза – один раз трезвыми, а второй пьяными.
Именно поэтому, думаю, германцы так превосходят галлов в военном деле: каждую свою кампанию они планируют четыре раза, и если упускают что-то важное по пьянке или трезвянке, то вспоминают по удымке.
Тот, кому подобная доскональность покажется излишней, пусть вспомнит наших обделавшихся в Парфии полководцев. Хоть бы в конопляную баню их кто сводил – может,
Поэтому поговорим об истине и ее поисках в вине.
Кто из императоров, спрошу я, был свободен от этого полностью? Август по пьянке проспал битву при Акциуме (в каюте он валялся вовсе не из-за морской болезни, как пишут историки-лизоблюды). Зря Антоний не напился так же. Засни он на своем флагманском корабле вместо того, чтобы устремиться за Клеопатрой, Рим упал бы в его руки сам.
Августа сменил Тиберий. Того вообще называли Биберием от слова «пить». Пьянствовал с младых ногтей, а собутыльников награждал как вернувшихся с победой полководцев. Ничтожнейшего Помпония Флакка поставил префектом Рима только за то, что тот пил с ним двое суток напролет – до сих пор не можем разобраться с его застройкой.
Про Калигулу, Нерона и Домициана даже говорить не буду, все слышали и так.
Единственный из императоров, кого совсем нельзя упрекнуть в пристрастии к бутылке, был Марк Аврелий. Но потому лишь, что Марк по обычаю философов предпочитал опиумную настойку, а опиум и вино подобны лошадям, тянущим повозку тела в разные стороны. О Марке, впрочем, еще скажу.
И вот ты возлег к столу в твердой решимости обнаружить истину. И ведь находишь – иногда несколько раз за вечер. Но и теряешь после этого сразу, поэтому надо приниматься за поиск опять.
Найденная в чаше истина не сохраняется в сердце дольше, чем фалерн в животе. С вином вошла – с вином и вышла, и неважно, сблевал, помочился или вспотел.
Истина открывает глаза на замысел богов и примиряет нас с жизнью. Вино тут помогает. Но чего не понимают многие философы, это того, что замысел богов постоянно меняется, ибо они крайне капризны – поэтому у каждой минуты и даже секунды истина своя.
«Философами» называют людей, верящих, что есть истина на все времена и ситуации и ее можно найти, понять, записать и успокоиться.
В вине такой нет – я лично проверял много раз.
Но и нигде больше я ее не встречал. Видел только продавцов, торгующих исписанными табличками. Марк Аврелий оставил после себя много таких, но, когда он помирал от чумы в стране квадов, разве эти письмена помогли? Думаю, опиумная настойка оказалась полезней.
Итак, заключим: вечной истины в вине не найти. В нем лишь преходящая истина той минуты, когда фалерн льется в чашу.
Но не это ли и есть главная из истин?
Может ли человек просить большего? Ведь сам он преходящ и переменчив. Не такова ли должна быть и его правда? Важно ли волне, из чего сделано дно? Она ведь и до другой волны никогда не добежит.
Не стану спорить с мудрыми – возможно, в древних буквах действительно скрыта вечная истина жизни и смерти. Но даже если так, подходит она не к каждой минуте, а только к той, когда мы готовы ее воспринять.
А случается это, если человек долго читает речи мудрых. Именно их слова возбуждают потребность в откровении, затем в него складываются.
Но это как есть солонину, чтобы выпить потом больше воды – или поднять бронзовую птицу на перстне перед глазом, чтобы она казалась сидящей на крыше храма. Вот ты видишь орлов Юпитера, посланных тебе в назидание. А толкнуть тебя в плечо, и все высоты духа исчезнут. Но это не твоя слабость, а самая суть непостоянного бытия.
Ты хочешь на что-то опереться и возводишь для своего разума прочный фундамент, читая стоиков. Но сам фундамент, увы, не опирается ни на что – и движется вместе с зыбкими песками твоего ума. Задерешься с торговцами на рынке, и где твой Антипар? Где твой Посидоний? Пока не видишь этого, не понимаешь ничего вообще. Но разница – понимаешь или нет – невелика по той же причине.
Итак, практического смысла в вечной истине даже меньше, чем в винной.
Поэтому прими дар Диониса, но не жди многого.
Я пью не потому, что вижу в этом боге наставника. Он лишь снисходительный друг, спускающийся ко мне с высот на несколько счастливых минут. Но вряд ли бог подружится с тобой навсегда за то, что ты выпил бутылку посвященной ему кислятины.
Правда, некоторые говорят, что слова in vino veritas означают иное. Мол, у выпившего развязывается язык, и он выбалтывает все свои тайны. Но любой магистрат знает, что в расследовании важных вопросов, касающихся империи, древней римской свободы и нашей удивительной демократии, полагаться следует не на чашу, а на опытного палача.
Я поднял глаза на Порфирия.
– Прекрасно, господин. Глубоко и одновременно изящно. Но…
– Что «но»? – ревниво спросил Порфирий, забирая у меня свой опус.
– Ты пишешь так, словно истин в мире много. А мне всегда казалось – наверно, по глупости – что истина только одна, и этим именно она отличается от многоликой лжи.
– Истин действительно много, – ответил Порфирий.
– А чем они тогда различаются?
– Глубиной. Есть истины мелкие – соль соленая, воздух прозрачный. Есть истины книжные. А есть истины великие, переворачивающие всю жизнь. Я написал лишь о тех, что находят в вине и философских книгах. Но есть еще наивысшая истина, которую сообщают на ухо при посвящении в мистерии.
– А почему ты не написал также и о ней?
– Говорить или писать о ней нельзя по элевсинскому обету. Это карается смертью. Но сегодня ты соприкоснешься с ней сам. И она, поверь, изменит все. Все вообще.
Я ощутил легкую тревогу.
– А давно ты знаком с этой истиной, господин?
– Давно, – сказал Порфирий. – Я посвящу тебя в высшую тайну сам. Лично сообщу на ухо. Смеха ради сравнишь ее с тем, о чем рассуждают софисты.
– Когда мы пойдем в святилище? – спросил я.
– Вечером, когда стемнеет. Я думаю, посещение Телестериона тебе запомнится. Такого с тобой еще не было. Да и ни с кем другим. Мы будем там вдвоем. А потом ты останешься один.