Путешествие
Шрифт:
Поверишь ли, твой отъезд возвратил им на какое-то время желание жить, оживил их, разбудил в них стремления и надежды. Я думаю, их добила беспросветность серенького существования, которая их засосала, несоответствие между этим существованием и былыми стремлениями. И вот внезапно что-то случилось, что-то произошло, что-то, вокруг чего можно было сосредоточить свои ощущения, что-то, что будило печаль, тоску и беспокойство. Самые различные живые человеческие чувства. Что-то, вокруг чего могла вращаться жизнь, что вносило в жизнь напряженность и смысл... Нет сомнения, что родители очень любили нас обоих. Разумеется, каждого по-разному. Но, что самое смешное, беспокоились и тревожились они о тебе, а не обо мне. Я доставлял им обыкновенные хлопоты,
И вот твой внезапный отъезд, твой окончательный разрыв с домом возвратил родителям то, чего им так в тебе не хватало. Начал создаваться миф о твоей личности, вырисовываться твой милый облик, состоящий из простых человеческих и детских черт, которых в тебе никогда не было, но которые так хотели видеть в тебе твои родители. Ах, как свободно и с каким огромным облегчением можно было создавать тебя таким, каким хотелось! Расстояние, пространство, в котором ты исчез для нас, время, которое опустило за тобой завесу, создавали полную обаяния атмосферу грусти и одновременно охраняли от твоего личного физического вмешательства, которое должно было грубо исказить твой образ, восстановить истину там, где были неиспользованные желания этого наивысшего добра, этой милости, этого двигателя жизни, спасения и пристанища сереньких существований.
Твой вымышленный образ занял столько места в нашей жизни, что, вспоминая детство, я и сам иногда не знаю, каким ты был в действительности.
Умом, трезво, когда я думаю о тебе, я вижу тебя, каким ты был в действительности. А порой, когда я вспоминаю детство, невольно, но с огромной убедительностью встает перед моими глазами тот Янек, которого мы выдумали себе после твоего отъезда.
Странное дело. Обращаясь (к сожалению, очень редко) к твоему творчеству, я нахожу в нем так много от того неизвестного тебе, созданного исключительно нашей тоской, нашим беспокойством, нашей неудовлетворенностью воображаемого Янека.
Боже мой! Чем объяснить такие чудеса?
Во всяком случае, родители вскоре после твоего отъезда и благодаря тебе на некоторое время воспрянули духом. Отец даже начал снова интересоваться искусством, но не так, как когда-то, гораздо скромнее и серьезнее, а мать, неизвестно зачем, начала заниматься английским.
Снова стали иногда принимать гостей и сами бывали в гостях. Стали бывать в театрах и на концертах, а отец уже не приходил в полночь пьяный.
Но это был искусственный подъем, напряжение и энергия которого довольно скоро иссякли.
Родители вернулись к своим прежним занятиям. Отец — к окну, в которое он мог неподвижно глядеть часами, мать — к печи, прислонившись к которой часами смотрела в потолок.
В 1939 году исчезла целая эпоха. Вместе с нею исчезли и наши родители.
Исчезли в буквальном смысле этого слова. Я не знаю, что с ними стало. Вскоре после вторжения немцев они ушли из дому. Куда и зачем — неизвестно. И уже не вернулись.
Я искал их везде. Искал их все время оккупации. Я ни на что уже не надеялся, но хотел по крайней мере знать, что с ними стало. Я использовал для этого различные знакомства, истратил много денег, (разумеется, впустую) на разных шантажистов, аферистов и мошенников.
Напрасно.
Мне не удалось даже напасть на след. Они просто исчезли.
Итак, мы виделись с тобой последний
Я тогда переживал, кажется, очередную неудачную любовь, после чего с факультета истории искусств перешел на философский.
А может быть, все. было и не так?
То есть это точно, что с истории искусства я перешел на философию, но, может быть, я и не переживал в то время несчастной любви.
Впрочем, это не имеет значения.
Важна, пожалуй, только моя вера в то, что в жизни заключены огромные возможности, что меня ожидают самые замечательные вещи и уж наверняка необыкновенные переживания.
Тут судьба могла бы вмешаться и упрекнуть меня в том, что я считаю себя обойденным. Разве мало было
необыкновенных переживаний, разве мало было их отпущено мне за последние годы?
Нет, нет! Достаточно, вполне достаточно! Благодарю!
Дело, однако, в том, что точка зрения Судьбы и моя собственная на то, что следует понимать под необыкновенными переживаниями, принципиально различны.
Вообще Судьба за последнее время стала очень принципиальной. Она обюрократилась, стала равнодушной и занимается политиканством. Просто трудно поверить, что это та самая Судьба, которая с таким пафосом и размахом развивала свою оживленную деятельность в прошлом, которая с таким чудесным вздохом печали и отчаяния разлучала влюбленных в романтические времена.
Я бы должен был, дорогой брат, описать тебе, что случилось со мной со времени твоего отъезда из Польши, то есть с 1937 года, то есть за последние двадцать лет. Но, как видишь, очень уж это трудно.
Потому что, собственно говоря, ничего и не случилось. Да, ничего не случилось, кроме того, что я всё-таки ждал, что что-то случится.
Ничего не случилось.
Я обыкновенный чиновник министерства, без всяких перспектив на какую-нибудь карьеру. Даже на карьеру чиновника.
Вот что случилось за эти двадцать лет. Так стоит ли описывать тебе мои удивительные, моментами— без ложной скромности — может быть, даже и героические похождения во время военных политических и общественных потрясений, которыми так богата наша эпоха?
В самом деле, даже не знаю, как, почему и когда это случилось, что из гордого юноши, полного возвышенных стремлений, веры и надежд, я превратился в стоящего у окна чиновника.
Знаешь ли ты, что это значит — стоять у окна? Помнишь, как стоял у окна отец в последние годы перед твоим отъездом?
Помнишь, наверно, а про себя думаешь: «Ну что ж, стоял, так ему нравилось, так ему хотелось, такую завел привычку, подумаешь, большое дело».
Ошибаешься. Стоять у окна, простаивать у окна с заложенными за спину руками — это в определенном возрасте и на определенном жизненном этапе очень серьезный и очень скверный признак. Кто начинает стоять у окна с заложенными за спину руками, того можно считать погибшим человеком. Человек, стоящий у окна, думает о том, как прекрасна была его молодость и как все, чего он ждал в жизни и на что рассчитывал, обмануло его. Думает без горечи и без злости. Увы, горечь и злость — это чувства стремительные и активные, которые придают человеку энергию, побуждают его к действиям и к бунту. Но человек, стоящий у окна, думает о своих разочарованиях только с грустью и болью. Грусть и боль — это чувства, лишающие воли. Они заставляют соглашаться с тем, что есть, покориться необходимости, а надежду принуждают уйти в подполье и действовать, соблюдая строжайшую конспирацию.
Человек, стоящий у окна с заложенными за спину руками, никогда не думает о том, что плохого и неправильного в его теперешней жизни, не задумывается над тем, что следовало бы в ней изменить и улучшить, каких ошибок избежать в будущем. С каким-то сладостным страданием исправляет он мысленно то, что исправить уже невозможно, изменяет былые решения, без колебаний шагает вспять — и все это в своем далеком прошлом — и представляет себе, как бы выглядела его жизнь сегодня, если бы он тогда поступил иначе, чем он поступил.