Путешествие

Дыгат Станислав

Вагон трясся, трещал, стучал и дребезжал.

Паника прошла. Ее сменило кроткое смирение, тихая покорность ребенка, подчиняющегося необходимости, которую навязывают взрослые с понятной только им одним логикой.

Он повернулся, подложил руку под щеку и уставился на свой ботинок, словно бы облитый фиолетовой жижей из опрокинутой чернильницы.

Внезапно он отчетливо представил себе всю чудовищную бессмысленность своего положения.

В трясущемся, стучащем и дребезжащем будуаре второразрядной кокотки, разукрашенный

голубыми и розовыми полосками, он движется темной ночью куда-то вдаль, в неизвестность.

Тут было что-то несуразное в режиссуре, перепутаны декорации, костюмы и эпохи.

Слишком поздно.

И вот через тридцать пять лет сбывалась его мечта: он ехал за границу.

Но уже было слишком поздно.

На верхней полке посвистывал сосед по купе. Это был человек уравновешенный. Он тоже первый раз в жизни ехал за границу, но по делам службы. Ничего особенного в этом он не видел и, конечно, ни о каких путешествиях никогда не мечтал.

Бедная Виктория.

Генрик почувствовал к ней нежность, чего уже очень давно не испытывал.

Собственно, он поступил по отношению к ней подло. Как предатель, шпион. Да, но зачем она отравляла ему жизнь?

Он вспомнил, как однажды, будто по рассеянности, она заперла в шкафу на ключ его брюки и ушла в город, услыхав, как он договаривается с кем-то по телефону. что показалось ей подозрительным. Его охватила злость.

Смесь низости и глупости.

А потом она плакала, когда он на нее кричал, а когда она плакала, то складывала губы трубочкой, как маленький ребенок, и это Генрика совершенно обезоруживало.

Но когда он хотел к ней подойти, погладить ее по голове, он вдруг поскользнулся и, чтобы не упасть, взмахнул руками, а она подняла ужасный крик, ей показалось, что он хотел ее ударить. Она знала, что это неправда, что этого не может быть, но подняла крик, ей просто нужен был предлог, чтобы упрекать его и тогда и потом. Впоследствии она часто повторяла, когда ей это было выгодно:

— А о том, как ты хотел меня ударить, ты уже забыл, да?

Генрик ничего не отвечал, потому что, когда он пытался объяснять этот случай, Виктория начинала смеяться каким-то особенным смехом, как будто бы про себя и вместе с тем так многозначительно, что он должен был делать над собой усилие, чтобы в самом деле ее не ударить.

— Знаете что, господа? Шаляй утверждает, что этот итальянский кинорежиссер его родной брат.

— Еще чего!

— И не стыдно ему так врать?

— Что же, он считает нас болванами?

— Человек всегда хочет произвести впечатление, хотя бы за чужой счет.

— Но это факт, что он получает из Италии посылки. Мне это достоверно известно. Я как-то раз был при этом у него и видел фамилию отправителя: Джованни Шаляй. Точно такая же, как у него, абсолютно такая же.

— Там было написано — Джованни? А может быть, просто Ян? Вспомните хорошенько, пан Папроцкий.

— Может быть, и Ян, черт его знает.

Да, может быть, и Ян, но ведь Ян — по-итальянски именно Джованни.

— Эх, пан Папроцкий, вас можно обмануть, как малое дитя. Но меня не проведешь.

— Я знаю,— сказал Петрашевский, который вел в министерстве самодеятельный драматический коллектив и, кажется, под этой маркой обделывал свои темные делишки.— Я точно знаю, что у Шаляя есть в Италии брат, но этот брат обыкновенный чиновник консульства в Милане.

— Мелкий чиновник — и посылает посылки?

— Очевидно, занимается какими-нибудь аферами?

— Да. А с этими посылками тоже делают, вероятно, какие-нибудь комбинации.

— Вы только подумайте, господа: откуда у Шаляя такой брат?

— Панна Стефтя,- панна Стефтя, куда вы так спешите, можно вас на минутку?

— Ну что вам?

— Правда, что Лоллобриджида ваша сестра?

— Зачем вы ко мне пристаете со всякими глупостями! Ха-ха! Ха-ха-ха! Пан Петрашевский колоссальный комик. Ему бы выступать где-нибудь в «Сирене».

С тех пор как Генрик подслушал этот разговор, ой отрицал, когда его спрашивали, брат ли ему знаменитый итальянский режиссер. Но Виктория не обращала на это внимания и вообще не могла понять, чего тут стыдиться и выдумывать. Она часто по этому поводу подсмеивалась над ним, и дело доходило до ссоры.

Но Генрик отказывался от брата не только потому, что был бессилен бороться с мелочностью, злобой и глупостью своих сослуживцев. Если он не смог завоевать себе место в жизни, что ж, ничего не поделаешь. Ему так хотелось быть кем-нибудь. Быть одним из тех, кто вызывает удивление и уважение. Но раз уж ему уготовлена судьба чиновника, он не хотел пользоваться блеском чужой славы, и менее всего — славы своего брата.

Виктория не понимала этого и не могла понять. А он не мог ей объяснить, потому что это было из области таких чувств, о которых не говорят. Она должна была бы считаться с этим уже потому, что это его задевало. Все между ними должно было быть так, чтобы без объяснения причин понимать желания друг друга. Тогда, может быть, и удалось бы сохранить все признаки супружеской любви и ему не пришлось бы бежать в Италию, чтобы хоть немного отдохнуть.

Но почему в Италию? Почему в чужую, далекую страну?

Разве нельзя было уехать в Закопане или в Константин?

Теперь уже поздно. Теперь уже вообще все поздно.

Виктория по невыясненным и необъяснимым причинам не только не пыталась проявить какое-то понимание, но, наоборот, становилась все более придирчивой, непокладистой и принципиальной. Она демонстративно делала все наперекор и — что особенно раздражало — без конца поучала.

Генрика охватывало бессильное отчаяние. Прежде всего потому, что они так безнадежно отдалились друг от друга, что все его усилия — усилия, идущие, правда, не от сердца — сохранить теплые, семейные отношения, были напрасны.