Путешествие
Шрифт:
О да! Это состояние очень опасно и внушает тревогу, а может быть, оно и не внушает тревогу, потому что для тревоги уже слишком поздно, когда в мечтах возникает не будущее, а прошлое, когда мечты и неосуществленные стремления сплетаются в братском объятии.
Что ж, мой милый! Разве для такого человека, как ты, то, что я писал, не представит более ясной картины моей жизни, чем если бы я просто перечислил тебе факты и подробности?
Как у образцового чиновника (с любой точки зрения), у меня возникает желание произвести тщательную инвентаризацию, подсчитать и установить процентное соотношение людей, стоящих у окна. Это задача нелегкая, хотя бы потому, что люди, стоящие у окна, неохотно в этом признаются.
Полагаю,
следует также думать, что это исключительно чиновники, но, конечно, по большей части это чиновники.
В юности человек мечтает о своем будущем. Мечтает о том, чтобы стать инженером, артистом, врачом, изобретателем, великим политиком, или выдающимся путешественником, или знаменитым полководцем. Никогда еще не приходилось мне слышать, чтобы кто-нибудь в юности мечтал стать средним или мелким служащим. Это существование принудительное и, по мнению самого пострадавшего, случайное, репрессия со стороны судьбы, но, к счастью, временное. Это заблуждение исчезает по мере того, как человек все чаще останавливается у окна с руками, заложенными за спину.
Боже мой! Как это могло случиться, что один брат достиг вершин жизни, а другой, точно червь, весь век копошится в средней чиновничьей среде?
Нет, нет, прости! Опять тебе может показаться, что эти слова диктует мне какая-то обида или досада. Для меня было бы очень горько, если бы ты так подумал. Удел каждого из нас—та судьба, какой он заслуживает.
Но что я могу поделать, если так часто тоскую по тому, чего я ждал от жизни и что ушло от меня раз и навсегда. Существует в литературе произведение, до сих пор абсолютно не прочтенное, несмотря на всю свою славу и популярность. Это «Фауст» Гете. Преувеличенное значение придают в нем философским рассуждениям, в наше время и на мой взгляд очень натянутым и наивным, чего никто еще не отважился признать, и не обращает внимания на то, что является в нем самым существенным, истинным и ценным с точки зрения человеческого бытия.
«Фауст» — это в сущности история среднего чиновника, который растратил казенные деньги, чтобы поставив все на карту, пережить хоть в короткое мгновенье то, о чем всегда мечтал, и чего ждал от жизни, и что казалось ему недосягаемым. Гете (который, помнится, и сам был чиновником) облачил все это в необычайные романтические одежды, воспользовался, согласно требованиям эпохи, романтическими метафорами и символами и, наконец, дав волю ложному самолюбию, позволил себе уйти от первоначального замысла на скользкий путь поисков окончательного и единственного разрешения загадки бытия.
А ведь единственное, что действительно ценно в этом произведении, единственное, что от него осталось,— это история о растрате казенных денег человеком, стоящим у окна с заложенными за спину руками. Только малых детей можно обмануть (и то уже довольно трудно) Мефистофелем и проданной душой.
Разочарование в жизни, отчаяние из-за безвозвратно утраченных и никогда не пережитых ее радостей, а более всего тоска по единственной женщине, которая так и не встретилась,—это чувство искони в человеке —самое простое и самое подлинное. Испытывает его почти каждый обыкновенный смертный и даже некоторые из необыкновенных, в том числе наши современные прозаики, несмотря на то, что они постоянно и упорно силятся убедить нас в том, что человек по своей природе — существо, интересующееся только политикой, а все, что находится вне политики, для него ничто, чепуха, не стоящая и плевка. Единственное, что они, современные прозаики, в последнее время сделали, это наградили живущего политикой человека способностью впечатляться высокими моральными проблемами, очень этим гордятся и чувствуют себя на высоте положения.
А этот наш живущий политикой человек, способный впечатляться высокими моральными проблемами возвращается домой пьяный, с общечеловеческой тоской и бьет жену за то, что она не Маргарита; а на другой день ему гадко и стыдно, ибо, кроме всего прочего, он привязан к ней, сжился с ней, как-то там ее любит и знает, что она не виновата.
Дорогой мой брат! Я не могу растратить казенные деньги, потому, что, во-первых, никогда бы на это не решился, во-вторых, не имею к ним доступа, в-третьих, по правде говоря, не знал бы толком, на что их истратить, чтобы удовлетворить свои неутоленные желаний.
Знаешь, однажды в министерстве я говорил с коллегами о том, что каждый из нас сделал бы, если бы к нему явилась волшебница и пообещала исполнить какое-нибудь одно его желание.
Кроме референта Казьмирека, который сказал, что потребовал бы, чтобы начальник отдела Мрожонка во время выступления на торжественном заседании в присутствии высшего начальства икнул, кроме него одного, все остальные без колебания выразили желание, чтобы время повернуло вспять.
Ты не волшебник и не в твоей власти вернуть мне минувшее. Но ты мог бы сделать для меня нечто подобное: вызвать меня в Италию. Изменить для меня если не время, то пространство.
Ах, очутиться бы вдруг где-то далеко от всего, что меня окружает. Хотя бы раз, хотя бы на краткий миг, как растратчик, решившийся на все, насладиться жизнью. Быть независимым, ни с чем не связанным и таким образом умно воспользоваться тем, чем не умел воспользоваться в прошлом.
Ты, мой брат, мог бы стать для меня волшебником, исполняющим желания. Мефистофелем, возвращающим утраченную молодость.
Души я тебе за это не продам, потому что такую ветошь я не рискнул бы тебе предложить, да и вообще ничего не могу тебе предложить взамен, кроме братской благодарности. Обещаю, что на шее у тебя сидеть не собираюсь, и больше месяца, одного какого-нибудь месячишка, не пробуду. В особые расходы я тебя тоже не введу, так как я привык к самому скромному образу жизни, только бы отдохнуть от дома и от всех здешних забот. Ведь ни о чем другом в сущности речь не идет, а все остальное, написанное здесь,— это только так, метафоры для удовлетворения собственных рефлексий:
Дорогой Янек! Пожалуй, слишком много я отнял у тебя времени всеми этими глупостями. Итак, сердечно тебя обнимаю и с нетерпением жду ответа.
Твой Генрик».
Варшава, 10 января 1957 года
Генрик писал это письмо очень долго. Пожалуй, целую неделю. Он очень мучился и очень старался — не для того, чтобы произвести впечатление или в выгодном свете предстать перед Янеком, одним словом, не с какой-либо корыстной целью, а так, для самого себя. Он был настолько погружен во всё это и рассеян, что коллеги в министерстве начали над ним подтрунивать, уверяя всех, что он влюбился.
Эта неделя была не из худших в его жизни. Письмо, собственно сам процесс его писания, было для Генрика каким-то тайным убежищем, в котором он укрывался от повседневности. Не обошлось, конечно, и без некоторых затруднений и осложнений.
— Что ты там такое пишешь уже несколько дней? — подозрительно спросила однажды Виктория.
— Ничего,— ответил Генрик.
— Ничего? — повторила Виктория испытующе.— Ах, ничего. Не прикрывай рукой, мой милый, это совершенно лишнее, меня это очень мало интересует. Я просто так спросила. Что в этом особенного? Может быть, мне вообще не следует интересоваться тобой и твоими делами? Пожалуйста, пожалуйста! Я согласна. Мне только хотелось обратить твое внимание; я тебя вежливо спросила, что ты пишешь, и ты бы мог мне также вежливо ответить, если уж не хочешь или не можешь объяснить. А когда вместо этого ты отвечаешь—«ничего», да еще таким раздражительным тоном, ты тем самым доказываешь полное отсутствие уважения ко мне.