Путешествие
Шрифт:
— Если вы из Варшавы, то не ломайте себе язык вашим ужасным итальянским произношением, потому что я поляк, коренной варшавянин.
Теперь молчал я.
— Вы знаете, я так удивлен и так взволнован, что, честное слово...
— Ну хорошо, хорошо. Давайте поскорее. Я, по правде говоря, не очень взволнован, зато очень удивлен, что моя жена не смогла, очевидно, оценить по достоинству ваше варшавское произношение и думала, что звонят из Чинечитта. (Иисусе Мария, значит, это Эрмелинда, прекрасная Эрмелинда, ответила мне!) Ваше счастье, хотя так говорить и не принято. Я бы никогда не подошел к телефону, хоть вы и из
— Что может быть нужно журналисту? Интервью.
— Ах, интервью! Черт вас побери! (Так и сказал: «Черт вас побери!») Ну, если уж так получилось, ничего не поделаешь. Валяйте.
Договорились, что он заедет за мной на машине и возьмет меня с собой в Чинечитта, где я смогу увидеть съемки фильма «Пять минут первого».
Необыкновенный, простой, непосредственный, полный обаяния человек.
Внезапный скрежет, стон и грохот. Какие-то огромные куски железа и камня валятся с дьявольским шумом.
Значит, вот оно?
Значит, началось?
Люди так долго ждали, может быть, выжидали, может быть, молились, чтобы это наконец произошло,
если уж должно произойти.
Это совсем не так страшно, как может показаться тем, кто ожидает и молится.
С твоим телом будут происходить вещи потрясающие и никем не предвиденные. Но в течение нескольких секунд ты привыкаешь и признаешь это единственной и неизбежной действительностью. А когда среди криков, среди блеска дня и мрака ночи со страшными стенаниями, такими, что даже искромсанные стервятники улетают от страха и омерзения, ты дотащишься до холодного камня и положишь на него голову, то убедишься, что существует нечто лучшее, чем та единственная и неизбежная действительность, и почувствуешь себя счастливым.
Внезапно скрип, стон и грохот сменились спокойным, мягким и приятным постукиванием, потом все вообще смолкло и успокоилось и только кто-то насвистывал «Я на висках увидел седину».
На этот раз это всего-навсего затормозил поезд и остановился.
Генрик проснулся и зевнул. Ничего нет более успокаивающего, чем хороший, здоровый зевок. Генрик отвернулся к стене, чувствуя полное пренебрежение ко всем катастрофам, земным и космическим.
Донесся крик: «Отправление!» — но поезд еще долго не трогался.
Может ли мир совершенствоваться и стремиться к лучшему завтра, пока существуют учреждения и чиновники? Люди привыкли жаловаться на чиновников и злословить по их адресу. Поносить каждого в отдельности в каждом отдельном случае и всех вместе как явление. Но задумывается ли кто-нибудь над тем, что если в чиновничестве есть что-то мрачное и ужасное, то от этого больше всего страдают сами чиновники? Разве проклинающие бюрократию так ограничены, что не могут вообразить себе, что делается в сердцах и душах чиновников? А в сердцах и душах чиновников происходит то же самое, что и во всех человеческих сердцах я душах. Тоска по любви, поэзии, по чему-то лучшему и благородному. Надежда... Ах, эта проклятая надежда!
Вы видите лицо чиновника в окошечке учреждения, и он уже ваш враг, потому что из адского страха перед адской машиной, служителем которой он является и которая каждую минуту может его раздавить, он отказывает нам в чем-то, что, казалось бы, зависит от его доброй воли.
Ах, как это смешно —
Вы ненавидите чиновника, вашего врага, его измятую одежду и землистое, унылое лицо без улыбки. Вы оскорбляете его, высмеиваете и стараетесь унизить его человеческое достоинство. Это так же недостойно, как оскорблять и высмеивать несчастную лягушку, в которую превратилась прекрасная царевна.
Да!
В каждом чиновнике дремлет заколдованная прекрасная царевна.
Подумал ли кто-нибудь из вас о том, что оскорбляемый и ненавидимый вами человек вчера вечером рыдал, слушая по радио свое любимое «Размышление» из оперы «Таис» Массне или «Грустный вальс» Сибелиуса? А о чем он, слушая и плача, размышлял? К этому ваша фантазия даже не приблизится, поскольку у всех вас, заламывающих в ужасе руки над тем, что современный мир стремится к абсолютной механизации, души механизированные. Вы слушаете ежедневно радио, вам кажется, что оно говорит только для вас, а голос диктора — такая же деталь, как зеленый глазок или усилитель. Но неужели в ваших окаменевших сердцах никогда не шевельнется что-нибудь человеческое, когда вы слышите этот голос? Разве в ваших механизированных мозгах, таких же мертвых, как электронные мозги, но менее точных, никогда не вспыхнет такая, например, мысль, что диктор, который в эту минуту бодрым голосом сообщает о том, что во время дискуссии в Организации Объединенных Наций выступили представители...— что этот диктор ежится от страха и отчаяния, потому что сейчас ему надо идти домой, где его ждет жена, а он пропил деньги, которые должен был отложить, чтобы купить уголь.
Вы слышите, как диктор уверенным, спокойным голосом говорит: «Представитель такой-то страны заявил, что махинации такой-то и такой-то державы слишком хорошо заметны и что...» — и так далее.
Но вы не слышите, как в то же время этот диктор шепчет про себя: «Боже моё, боже мой, что теперь будет? Как я покажусь дома? Может, Эдек даст взаймы? Исключено. Эдек купил телевизор, и у него нет ни гроша. Ни у кого нет ни гроша, так как завтра первое число. Почему я боюсь? Чего я должен бояться? А что, разве я не имею права истратить заработанные деньги, как хочу?»
Но все-таки он боится, и никакие здравые рассуждения не могут прогнать этот страх.
И он вспоминает детство, как возвращался из школы в ужасе, что получил двойку: «Пройдет еще несколько лет, я вырасту и не буду никого бояться». И еще думает он, что на свете ничто не меняется, только детство богаче надеждой, чем зрелые годы. А ему даже нельзя вздохнуть, и он продолжает говорить ровным голосом: «Мы передавали сообщения из газет. А сейчас музыкальный антракт».
И ставит «Размышление» из оперы «Таис» Массне.
Конечно, диктор не чиновник, а, скорее, нечто вроде артиста.
А знаете ли вы, что бухгалтер Маковинский, тот самый, у которого только один зуб и который так ужасно чавкает за завтраком, который совершенно одинок и плакал при всех, когда мальчишки убили камнем его кота, тот Маковинский, который объелся паштетом, когда Петрашевский из жалости пригласил его на пасху, так что пришлось вызывать скорую помощь, знаете ли вы, что когда-то его приводили в детский магазин за ручку мама и тетя. Знаете ли вы, что там ему примеряли бархатный костюмчик с кружевным воротничком, а он топал ножками и кричал: