Пути-дороги
Шрифт:
Кравченко тихонько подошел сзади и стал наблюдать, как она мыла коню вздрагивающие от холодной воды ноги. Вытерев их сухой тряпкой, она не спеша поднялась и вдруг вскрикнула от неожиданности:
— Ой!.. Владимир Сергеевич! Как вы меня испугали!
Нина уронила ведро, и оно с грохотом покатилось по земле.
Кравченко поднял ведро, поставил его в сторону и мягко проговорил:
— Вы меня, Ниночка, пожалуйста, извините. Я, честное слово, не хотел вас пугать.
И, взглядом знатока осматривая
— Скажите, это разве ваша лошадь?
— Наша… моего брата.
— Разве у вас есть брат? Отчего же вы мне ничего о нем не говорили? Он где служит?
— Вахмистр он, шкуровец, — тихо проговорила девушка, отворачиваясь от Кравченко.
И все же он успел заметить, как она внезапно побледнела, а дрогнувшие губы выдали ее волнение.
Кравченко, улыбаясь, взял ее за руку и заглянул ей в глаза:
— А где же ваш брат? Почему не идет в дом? Ведь он, верно, очень устал с дороги?
— Он сейчас у тетки. — Глядя исподлобья на Кравченко, Нина чуть слышно добавила: — Брат вас боится.
Кравченко взял другую руку девушки, слегка притянул ее к себе:
— Разве я такой страшный?
— О нет, что вы… Вы очень хороший, но вы офицер, а он простой казак.
Нина хотела было вырваться, но Кравченко вдруг прижал ее к себе и неуклюже поцеловал в губы. Смутившись не меньше, чем Нина, он растерянно смотрел на покрасневшую девушку. И когда она убежала от него в сад, Кравченко медленно побрел к воротам.
По улице то и дело проезжали конные казаки. Наклонившись к гривам коней, вихрем мчались ординарцы. К Кравченко подъехал его товарищ по полку, есаул Безродный. Он тихо проговорил:
— Ты слышал, Владимир? Таманская армия прорвала наш фронт возле Белореченской. Ночью, очевидно, будем выступать.
Голос Безродного звучал тревогой.
— Ты подумай только — какая–то оборванная орда, без патронов, почти одними штыками разбросала наши лучшие части. Говорят, полк Леща совсем растрепали — ушло не больше сотни.
Безродный поскакал по улице и вскоре скрылся из виду. Кравченко, опершись на забор, задумчиво смотрел ему вслед.
— Господин есаул!
Кравченко вздрогнул. Около него стоял вахмистр его сотни. Чисто выбритый подбородок и огромные пшеничного цвета усы придавали ему бравый вид.
— Ты что, Замота?
— Господин есаул, говорят люди: ночью отступать будем. Надо лошадей кое–каких перековать.
— Что это за люди говорят?
— Знакомый ординарец сказывал, опять же сейчас я в штабе был…
— А зачем ты в штаб попал?
— Пленных ходил смотреть, — смущенно пробормотал Замота.
— Каких пленных?
— Разъезд красный захватили, господин есаул. Под наших переоделись и в самую станицу заехали, а их тут один офицер опознал. Ну, и задержали.
И наклонясь к Кравченко,
— А я, господин есаул, командира ихнего знаю…
— Ты? Откуда ты его знаешь?
— Я из Брюховецкой, господин есаул, а он из соседней, Каневской. Весной по Каневскому юрту красногвардейский отряд собирал. Конная сотня у него из казаков–фронтовиков, так он с нею все за бандитами гонялся. — Вахмистр восхищенно покрутил головой. — Ух, и отчаянный же он! Недаром на турецком два «егория» получил.
— За бандитами, говоришь? Да разве они у вас были?
— А как же, господин есаул? Очень много было, по камышам прятались. Дюже народ обижали. Сколько они, душегубы треклятые, детей малых без родителей оставили… не дай бог!
— Кто ж у них атаманом–то был? — заинтересовался рассказом Кравченко.
— Есаул Лещ, господин есаул.
— Лещ?.. Это что же, не родственник ли нашему полковнику? Он тоже, кажется, оттуда.
Вахмистр насупился:
— Никак нет. Он самый и есть. Это наш генерал его в полковники произвел.
Кравченко растерянно посмотрел на вахмистра:
— А ты того… не путаешь?
— Как можно, господин есаул! Я полковника Леща очень хорошо знаю. Его папаша два хутора имеет. Одной земли четыреста десятин.
Кравченко, взглянув на вахмистра, увидел, что лицо его побледнело, а в глазах загорелись недобрые огоньки.
— Их высокоблагородие, господин полковник, брательника мово этим летом повесил в его же дворе… Да, спасибо, Семенной со своей сотней налетел, так еле живого из петли вынул.
— Семенной? Это что ж, тот самый, что отряд собирал?
— Он самый, господин есаул. А разве вы его знаете?
Кравченко в раздумье потер себе лоб:
— Был у меня в сотне на турецком фронте Андрей Семенной. Жизнь он мне когда–то спас…
Замота с любопытством посмотрел на Кравченко, опасливо оглянулся по сторонам и тихо проговорил:
— Ваше высокородие, командир–то этот, которого сегодня поймали, тот Семенной и есть…
Кравченко вздрогнул:
— Так… Ну, иди! Готовь сотню к походу. Очевидно, под утро выступать будем. Впрочем, постой! Скажи, ты как к Покровскому попал?
— А как заняли нашу станицу, ну тех, кто остался, всех и забрали. В нашей сотне восемьдесят семь человек Брюховецкого юрта.
Владимир задумчиво провел рукой по волосам:
— Те, что остались? А разве много ушло?
— Много, господин есаул, — просто ответил Замота.
Вернувшись в комнату, Кравченко в раздумье подошел к кровати и, сняв со стены скрипку, неуверенно провел смычком. Звуки — сперва тихие, нерешительные — лились все сильнее, пока не зазвучали полным голосом. И слышалась в них то горечь невыплаканных слез, то отчаяние, то тихая жалоба на разбитую, исковерканную жизнь.