Пути-дороги

Крамаренко Борис Алексеевич

Увлекшись, Кравченко не заметил, как в комнату вошла Нина и осторожно села возле дверей.

Он кончил, опустил смычок и увидел девушку:

— Вы любите музыку, Нина?

— Очень, Владимир Сергеевич. Скажите, что вы сейчас играли?

— Так, знаете ли, собственную фантазию, — смущенно пробормотал он и, прижав скрипку к груди, нерешительно спросил: — Вы на меня, должно быть, сердитесь? — его голос дрогнул. — Я, право, не знаю, как это у меня получилось…

Ей вдруг захотелось звонко

расхохотаться. Кусая губы от душившего ее смеха, она с наигранной строгостью проговорила:

— Чтоб вы, Владимир Сергеевич, не смели больше этого делать! Могли увидеть соседи: что бы подумали?

И, меняя тон, ласково улыбнулась:

— Расскажите что–нибудь о себе, Владимир Сергеевич, или сыграйте, только не такое грустное, а то плакать хочется.

Кравченко, все еще прижимая к груди скрипку, сказал:

— До войны, Нина, я учился в университете… и мечтал о музыке. Мой отец учил меня играть на скрипке. Он говорил, что я буду замечательным скрипачом… Но пришла война… и сделала из меня солдата. Потом наступила революция…

Он помолчал. Опустил руку со скрипкой:

— Газеты кричали о большевистском варварстве, призывали спасать Россию и культуру… Я был в действующей армии. Я искренне тогда верил и в Учредительное собрание, и во многое другое… Мне тогда казалось, что мы сражаемся за народ, за его свободу…

Владимир нервно подошел к окну и распахнул его настежь. В комнату ворвался топот скачущей лошади, и ему показалось, что вместе с ним словно издалека долетел чей–то незнакомый, непохожий на Нинин голос:

— А теперь вы верите в это, Владимир Сергеевич?

Владимир быстро обернулся. Прямо на него строго и выжидающе смотрели глаза девушки.

— Верю ли я теперь? Нет, Нина, былой веры у меня нет.

Подойдя к комоду, Кравченко бережно положил на него скрипку.

— Эта скрипка моего отца, Нина. Вместе с любовью к музыке он воспитал во мне большое чувство, чувство любви к народу. Если б он был жив, он…

Послышались чьи–то шаги, и в комнату вошел молодой высокий казак с нашивками вахмистра на погонах. Нина встала:

— Вот и мой брат…

Кравченко без труда узнал на вошедшем темно–серую черкеску, которую видел сегодня в руках у Нины. Заметив, что брат и Кравченко молчат и настороженно смотрят друг на друга, Нина поспешно сказала:

— Дмитрий! Чего же ты стоишь как вкопанный? Это наш квартирант, Владимир Сергеевич.

Кравченко, шагнув вперед, дружелюбно протянул Дмитрию руку:

— Садитесь, господин вахмистр! Здесь хозяин вы, а я ваш гость. — И, видя, что Нина выскользнула из комнаты, с грустью добавил: — К тому же, очень недолгий.

— Как? Разве вы уезжаете?

— Да, наша дивизия сегодня уходит из станицы.

Кравченко невольно заметил, как в глазах Дмитрия

на миг вспыхнула радость. Но уже в следующую секунду они безразлично смотрели на Кравченко.

— Не знаю, правда или нет, но слышал, что будто бы наш фронт прорван и что эта рваная сволочь идет на Армавир. — Дмитрий проговорил это таким искренним тоном, что Кравченко невольно подумал: «Неужели я ошибся?»

— Скажите, вы давно служите у генерала Шкуро? — спросил он.

— Да, мы с его превосходительством старые знакомые. Я у него служил урядником еще в германскую войну.

В комнату вбежала Нина:

— Владимир Сергеевич! Вам из штаба пакет привезли.

Кравченко быстро разорвал протянутый девушкой серый конверт. Писал адъютант генерала Покровского, Николай Бут:

«Владимир! Приходи в штаб. Есть важные новости. Жду».

Кравченко недовольно перечитал письмо — не хотелось уходить, не расспросив хорошенько Дмитрия. Он и сам не знал, для чего ему это нужно, но казалось ему, что Дмитрий совсем не тот человек, за которого себя выдает, и хотелось узнать о нем правду. Поймав вопросительный взгляд Нины, он небрежно сказал:

— Так, ничего важного. Зовут в штаб.

И, надевая на ходу шашку, кивнул Дмитрию головой:

— Еще увидимся.

Штаб дивизии занимал большой каменный дом в центре станицы. Кравченко торопливо вбежал на крыльцо и прошел в конец коридора, в небольшую комнату Николая Бута.

Николай сидел за столом и что–то читал. Увидев Кравченко, он недовольно посмотрел на часы и пробурчал:

— Опять пешком шел! Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты денщика с лошадьми к себе на квартиру брал. Садись!

Кравченко сел на койку, стоявшую около окна. Николай в раздумье прошелся по комнате, потом сел рядом с ним:

— Ты, очевидно, слышал уже, что красные прорвали фронт. В прорыв вошла Таманская армия и теперь, по–видимому, уже соединилась с Одиннадцатой армией Сорокина. Нам надо срочно отходить к Армавиру, если мы не хотим остаться в тылу красного фронта. Ясно?

Кравченко молча кивнул головой. Николай продолжал:

— Выступаем завтра утром, твоя сотня назначена генералом в разъезд. Ты выступаешь сегодня ночью — в три часа двадцать минут.

— Но почему же опять моя сотня? — возмутился Кравченко. — Ведь мы только что сменились.

Николай строго сдвинул брови:

— Так надо… В последнее время в дивизии среди нижних чинов наблюдается скрытое брожение… Мы не можем посылать в разъезд малонадежные части. В твоей сотне почти поголовно брюховчане, а их набирал я. — В голосе Николая прозвучала гордость. — Ну, а теперь слушай: ты Семенного, что был у нас, на турецком фронте, помнишь?

Помню, — неопределенно пробурчал Кравченко.