Пути и судьбы
Шрифт:
Возможно, тут примешивалось и кое-что другое. Надо сказать, что доктор и его жена почти всегда держались в стороне от Варназовых, особенно от Ерванда Якулыча и его сынка. Единственной связующей нитью между двумя семействами была Лена. Может быть, Софья Минаевна хотела, чтобы оборвалась и эта последняя нить? Может, это было и странно, но теперешнее положение Сантура ничуть не повлияло на отношения к Варназовым доктора и его жены. Больше того, доктор вовсе не хотел ничего знать о Сантуре, а Софья Минаевна при одном упоминании о нем с такой гадливостью морщила нос, словно откуда-то понесло невероятно отвратительным запахом.
Но все это давно отошло
7
По удивительному совпадению обстоятельств Ерванд Якулыч в последнее время все чаще стал заговаривать о том, что Лену пора выдавать замуж.
Объяснялось это, быть может, тем, что годы шли, Лена становилась старше и мало-помалу теряла прежнюю свежесть и привлекательность. С другой стороны, звезда семьи Ерванда Якулыча постепенно закатывалась. Уже нельзя было жить, как жилось раньше, добывать денежки становилось все труднее. Надо было пристраивать дочку.
За это время Ерванду Якулычу суждено было еще два раза сильно удивиться.
В первый раз — и это было ужасно! — удивился он тогда, когда его Сандик, Сантур Ервандович Варназов, бог городских ремесленников и торговцев, был низвергнут с небесных высот в пропасть. Во время чистки партии нашлись люди, поставившие под сомнение революционное прошлое Сантура. Пребывание его в рядах партии было признано сплошным недоразумением, а его дореволюционный арест за якобы антиправительственное выступление объяснился смехотворной, водевильного характера случайностью.
Выяснилось, что накануне революции, в те времена, когда Сантур еще подавал свой фаэтон к подъезду ресторана «Миньон» для пировавших там господ офицеров и их обворожительных дам, у него вдруг пала лошадь.
Поленившись вывозить труп лошади из города, Сантур закопал его… в подвале отцовского дома. Настали жаркие дни. Невыносимая вонь всполошила соседей. В городскую управу посыпались жалобы, и оттуда прислали чиновников. В пылу перебранки Сантур обругал не только чиновников, но и приславшую их «беззаконную, бездарную власть». Обозленные чиновники придали делу политический характер, и Сантура упекли в тюрьму.
Трудно сказать — так это было или не так, только известно, что после чистки Сантур Ервандович вылетел из партии, лишился места и остался па мели.
Второе, удивившее Ерванда Якулыча событие, произошло тогда, когда кое-кому стало известно, что он припрятал отборные кожевенные товары, оставшиеся после бегства из города его прежнего компаньона. В один прекрасный день (вернее, ужасную мочь) у дверей его дома остановилась грузовая машина уголовного розыска-. Вместе с кожами забрали и Ерванда Якулыча. И он ровно два года просидел в тюрьме. Вернулся он оттуда до такой степени изменившимся, что его не узнал даже дворник Кудрат, тот самый Кудрат, что, услышав об аресте хозяина, сел на тумбу, расстегнул воротник рубахи и, глубоко, всей грудью вздохнув, крикнул: «Ре-во-лю-ция!..» Теперь этот Кудрат получил одну из лучших комнат в варназовском доме.
Выйдя из тюрьмы, Ерванд Якулыч с трудом доплелся до дома. В это самое время Кудрат с помощью четверых своих сыновей-школьников втаскивал
Ерванд Якулыч простоял внизу до тех пор, пока новая мебель Дворниковой семьи не была водворена на место.
Жену и дочь Ерванд Якулыч нашел на грани полного обнищания. Неблагодарный сын жил где-то в центре города и ничуть не интересовался судьбой матери и сестры, которые с трудом перебивались, распродавая домашние вещи.
В эти тяжелые времена профессор Овьян протянул своей сестре руку помощи, — впервые нарушив волю жены, он послал Лену для продолжения образования в Москву, и, пока она училась там, помогал ей. Лена окончила институт, вернулась, начала работать, и теперь родные только и думали о том, как бы выдать дочь замуж. Однако сказать ей об этом прямо они не хотели. То ли стеснялись, то ли остерегались. Но стоило собрать и осмыслить все их намеки, и получилось бы, примерно, следующее:
«Ты, дочка маша дорогая, уже не ребенок. Метрике своей не верь: сколько годков ты прожила, в какие вступила, — оставь на нашей совести. И с учением, слава богу, покончила. Теперь пришло время, чтобы ты серьезно призадумалась о своем будущем.
Ну, все мы, конечно, знаем, что прошлое твое, твой неблаговидный поступок не особенно тебя украшает…
Правда, со временем все как будто забывается, но, глядишь, и вспомнят, особенно, если речь зайдет о замужестве. Заруби это у себя на носу. Что до того, как ты себя пять лет в Москве вела, вдали от родителей, родственников, знакомых, в институтском общежитии, молодыми поклонниками окруженная, — это оставляем на твоей совести.
Мы, конечно, тебя не торопим, — когда же родители торопят ребенка? Но было бы неплохо, если бы ты и сама заглянула немного в будущее. Пора научиться давать себе отчет в каждом своем шаге».
Микаэл, конечно, не был тем блестящим молодым человеком, о каких Лена начиталась в романах; такого ей встретить не посчастливилось. Внешностью и характером он был полярно противоположен Лениному идеалу. Но в нем была какая-то огромная притягательная сила, какое-то неизъяснимое внутреннее обаяние. Это был человек упорный, твердо идущий к своей цели, охваченный жаждой познания.
Лена не могла не видеть, что Микаэл на нее смотрит, как на ветреную избалованную мещаночку, с которой он никогда не помыслит связать свою судьбу. Да и может ли он думать о ней иначе. Что ж, это даже лучше. Пусть так и думает. Когда же Лена добьется своего (а она непременно добьется!), когда она женит Микаэла на себе (а женит непременно!), тогда он и увидит, поймет, какая у нее добрая и честная душа, и устыдится своих прежних мыслей.
Но Лена, конечно, не наивная девочка, и замыслов своих она не выдаст. Поняв, что Микаэла обычным кокетством не возьмешь, она резко изменилась — стала мягкой, покорной, внимательной и услужливой.
Работая в рентгеновском кабинете той же клиники, Лена с готовностью выполняла каждую просьбу Микаэла.
Однажды после работы они вышли из клиники вместе. Упрямая и самоуверенная, редко признававшая хотя бы одну из тысячи своих ошибок, Лена вдруг повела такой разговор:
— Я не для того начинаю этот разговор, чтобы просить у вас прощения. Нет, бог лишил меня этого «дара», — она мягко улыбнулась. — Нет. Но, откровенно говоря, тяжелый камень лежит у меня на сердце. Знаете, Микаэл? Вы не такой, каким я вас считала…