Путями Великого Россиянина

Иванченко Александр Семенович

Русь и затем в Российскую империю под видом различных христианских протестантов и даже католиков. Но для них это всегда было связано с риском, особенно при Иоанне Грозном, который повелел «по опознании таковых топить их в реках». Пётр Великий на предложение Нидерландов переселить в Россию часть голландских евреев ответил: «Я предпочитаю видеть в моей стране магометан и язычников, нежели евреев. Последние являются обманщиками и мошенниками. Несмотря на мои распоряжения, они стараются осуществить это подкупом моих чиновников». Словом, отказал. А Елизавета Петровна на прошении дозволить евреям в России торговать и пользоваться правами российских подданных наложила резолюцию: «Евреи проживают в различных частях России. От этих ненавистников Христа мы не можем ожидать ничего хорошего. В связи с этим я издаю следующий приказ: все евреи, мужчины и женщины, независимо от их положения и богатства, должны немедленно убраться за пределы границы. От этих врагов Христа

я не хочу иметь никакой прибыли» («Полный сборник законов и положений, касающихся евреев». Составитель и издатель В. О. Леванда, СПб, 1874 г.).

Несвойственное российским самодержцам благоволение к евреям проявила только Екатерина II, которая, как я уже говорил, для того, чтобы сделать их подданными России, присоединила к Российской империи Царство Польское, в чём никакого резону, ни политического, ни экономического для России не было. Зато в результате за один век с небольшим, несмотря на то, что та же Екатерина II, дабы слишком не возмущать Россию, была вынуждена ввести так называемую «черту осёдлости», собственно в Россию, тем не менее, переселилось более трёх миллионов евреев, не считая около двух миллионов, оставшихся в Царстве Польском. В то время как в Западной Европе только в Австро-Венгрии к концу XIX и началу XX века их было два с половиной миллиона и 600 тысяч – в Германии. В Австро-Венгрии в четыре с лишним раза больше, чем в Германии потому, что при разделе бывших владений Речи Посполитой, которая долгое время принимала основную массу евреев, изгоняемых из других европейских стран, ей, то есть Австро-Венгрии, и кусок территории Польши достался значительно больший, чем Германии. В «юдолюбивой» же Франции их к тому времени насчитывалось всего 50 тысяч, в Англии – 46 тысяч, в Италии – 38 тысяч и лишь за океаном, в Северной Америке, -150 тысяч (Большая Энциклопедия под ред. С. Н. Южакова, т.9).

Все мировое еврейство прекрасно знало, что российское иудейство образовалось за счёт польского и западноевропейского.

Поэтому проводить между ними какое-то различие, хуля одних и хваля других, как это сделал Ренан, защищая Гердера, было, по меньшей мере, опрометчиво. Потому после его получившей широкую огласку лекции в Ко/Иледже де Франсе евреи Западной Европы и восстали против него вместе с его подзащитным Гердером с ещё большим негодованием. Пришлось Ренану, не ожидавшему такой реакции и действительно хорошо относившемуся к евреям, в спешном порядке исправлять свой промах другой лекцией – «Иудаизм как раса и как религия»,! с которой он выступил в парижском юдофильском кружке «Сен-Симон» 27 января 1883 года и которая сразу же была опубликована во всей мировой европейской прессе, в том числе и в санкт-петербургском еврейском журнале «Восход», выходившем на русском, языке. Тем самым Ренан получил от евреев как бы помилование. Это и вдохновило его, а главное финансировало, на создание пятитомной «Истории израильского народа».

Беда, однако, хотя, впрочем, скорее напротив, очень хорошо, когда в пристрастном учёном время от времени берёт верх художник. Тогда, анализируя что-то здравым умом и придя к выводам, которые его чем-то не устраивают, он вдруг в порыве вдохновения начинает заново исследовать то же самое, но уже как бы переплавляя сухую академичность в горниле возвышенного чувства. Происходит по-своему удивительная перепроверка одного метода исследования другим, благодаря чему в итоге и получается такое уникальное явление, как «История израильского народа» Ренана, которую он писал, подчиняясь и рассудку учёного и вдохновению художника. Вероятно, по этой причине она и заслужила репутацию наиболее объективной. Её автор преисполнен искренней добротой, и потому труд его лишён, быть может, самого важного недостатка – какой- либо предвзятости. |

Тщательно исследовав географическую среду Ханаана и какой образ жизни в ней мог сложиться, Ренан находит объяснение тому, почему иудаизм стал «самой жестокой национальной религией», которая обесценила в пёрвую очередь то, что у других народов всегда почиталось самым ценным – человеческую жизнь, ибо только «сверхъестественное чудо в условиях Ханаана могло обеспечить более-менее сносное существование, за что, по понятиям евреев, очевидно, окончательно сложившимся у этого пастушеского племени в Египте, где всё имело определённую цену, соответственно нужно было платить». Но кому и чем платить? Конечно, «сверхъестественному чуду» и, конечно же, если не самым ценным, но самым дорогим. Так, по мнению. Ренана, «возникли страшные недоразумения», последствием которых «были человеческие жертвы в самых ужасных размерах». У евреев Терахиты, где выжить человеку особенно трудно, это практиковалось чаще всего: в минуты общественных бедствий верховные властители и вообще богачи ради народного суеверия приносили в жертву любимое существо или старших сыновей». И здесь Ренан подчёркивает, что человеческие жертвоприношения и фанатическая вера в Бога утвердились более всего не в невежественное патриархальное время, а наоборот, в эпоху наивысшего расцвета национальной идеи, когда народ уже оселся и основался

в Ханаане. И опять повторяет, что их «национальная религия самой кровавой» стала именно в это время, в период судей и первых царей, то есть целые века спустя после исхода из Египта, когда, завоевав Ханаан, сыны Израиля обрели свою государственность. Достаточно вспомнить библейский рассказ из Книги Судей, как Иеффай Галаадитянин принёс в жертву единственную дочь, позволив ей перед этим два месяца оплакивать свою горькую участь в горах, что наводит на мысль об особенном изуверстве.

Благодаря изворотливости библейского Йосифа, в Египте они, вчерашние пастухи, стали хозяевами целой страны и познали сладость власти, не познав прежде радость созидательного труда. Поэтому там же, в Египте, когда египтяне поняли, отчего погибли их плодородные нивы, и образумились, из господ превратились в рабов, и труд для них стал самым страшным проклятием. Однако легендарный Моисей сумел их оттуда вывести, причём с немалыми сокровищами. Затем им, благодаря чудовищной жестокости таких своих сынов, как Иисус Навин, удалось завоевать Ханаан. Этого, как пишет Ренан, было достаточно, чтобы жестокость и обман, с помощью которого они выманили сокровища у египтян, возвести в культ, а себя вообразить народом «богоизбранным» и не допускать впредь ни малейшего сомнения в том, будто среди всех народов мира они и впрямь самые богоугодные, стоят выше всех иных народов, достойных быть лишь их рабами. И, разумеется, единственно по слову Господа Бога, ибо задуматься над чем-то более реальным, что помогло им выйти из Египта и завладеть Ханааном, во- первых, грозило бы потерять столь льстящую самолюбию иллюзию, а во-вторых, что, видимо, вернее всего, никому попросту в голову не приходило.

Как и порождённые фанатизмом человеческие жертвоприношения, назвав это таким же «недоразумением», Ренан и ему находит объяснение, на сей раз обращаясь к сравнительному анализу древнегреческого и древнееврейского языков, поскольку язык наиболее полно отражает в себе духовную сущность всякого народа.

Вывод холодного аналитика – увы! – не в пользу древнееврейского: «На этом языке не выразишь ни одной философской мысли, ни одного научного вывода, ни одного сомнения и никакого чувства бесконечного».

Собственным заключением Ренан огорчён и в нём сразу же начинает говорить протестующий вдохновенный художник:

«Колчан, полный острых стальных стрел, канат, сплетённый из крепчайших прядей и узлов, бронзовый тромбон, рассекающий воздух двумя-тремя пронзительными нотами – таков еврейский коренной, древний еврейский язык... Слова в его книгах отчеканены счётным числом, но это огненные слова. Этот язык сказал и скажет немногое, но все его сказания кованы молотом на наковальне. Язык этот изрыгает волны гнева, он издаёт неистовые крики против мирских зол, он направит все бури и ветры Вселенной, чтобы приступом взять и опрокинуть крепости человеческой несправедливости. Словно юбилейный рог святилища, язык этот не может служить для чего- то обыденного, пошлого, его нельзя употребить для выражения каких-то светлых сторон природы или душевной радости совести, но он не перестанет трубить, провозглашая святую войну против человеческой бессовестности...»

Ренан огорчён ещё больше. Ведь вдохновение художника привело к тому же, что уже сказал рассудок учёного, следовательно, где-то тут и нужно искать ответ на поставленный вопрос. И Ренан с изумлением открывает для себя то, что в общем пока кажется ему не совсем научным, но скорее всё же является суровой правдой, чем случайной прихотью мысли. Оказывается, язык народа может определять всю его судьбу.

Однако сказать только это, значит, сказать очень мало или почти ничего. Во всём должна быть своя закономерность, свои изначальные причины и затем – следствия.

Как большинство европейских учёных, Ренан наукой России не интересовался, полагая, подобно своим коллегам в Западной Европе, что эта «варварская страна» на краю света, где «превосходно чувствуют себя лишь медведи», в принципе ничего толкового в области научной мысли сказать не может. Между тем, познакомься он с научными трудами Ивана Михайловича Сеченова о рефлексах головного мозга и антропологическими исследованиями академика Карла Максимовича Бэра, который в сущности и был родоначальником антропологии как науки, а вовсе не германцы Т. Вайтц и Р. Вирхов, как это принято думать, разрешение возникшей перед ним, Ренаном, проблемы значительно бы облегчилось. Потому, главным образом, что как труды Сеченова составляют подлинно научные основы психологии, так антропология Бэра вышла далеко за свои теперешние рамки, во многом предвосхитив открытие законов о генетической наследственности и даже объяснив их суть, как Анри Пуанкаре растолковал Лоренцу, что такое четырёхмерное пространство и где нужно искать не достававшую четвёртую единицу измерения. Однако Пуанкаре был одним из очень немногих крупных европейских учёных, который не питал заведомого предубеждения против русской научной мысли и потому не скрывал, что критически проанализировать сформулированный Ньютоном закон всемирного тяготения его, в свою очередь, побудил Миклухо-Маклай.