Пять из пяти
Шрифт:
— Ты красиво умрёшь… И агония твоя будет очень, очень, очень долгой. Ты и представить себе не можешь, какие песни я для тебя закажу. Вот только выдержишь ли ты?
Я хотел ответить ему… Он не дал мне ничего сказать.
— Теперь спи! — приказал он. — А я ухожу.
Рыжий
Я открыл кран и смыл пепел Карлика в раковину.
Карлик теперь был бессмертен, и остался бы им, даже если вовсе никакого праха от него не осталось.
"Я не людоед… и не прахоед…"
Сам не знаю, почему я
А потом лёг и заснул.
Перед рассветом сон стал странным.
Я сидел на берегу пруда, опустив ноги в воду. Отгонял шлепками по воде подплывавшую ряску и подманивал уток, протягивая им сложенные щепоткой пальцы.
Конечно, им не жалко было и хлеба дать, но хлеба у меня не было. Денег тоже. Хотя совсем недавно деньги были, и много, очень много. А уток я мог бы кормить такими булками!..
Впрочем, к чему это всё? Разве счастлив я был в той жизни?
Так получилось, и хорошо получилось, что она закончилась. Та жизнь закончилась, и началась другая, короткая — эта жизнь.
А из прежней, далеко не такой короткой жизни лишь один день задержался в моей памяти, только он один не был выброшен вместе со всеми моими воспоминаниями, блокнотами, дневниками и смятыми обрывками исписанных торопливыми каракулями бумаг в зелёный мусорный контейнер на окраине парка.
Не весь день. Только часть его. И я не знаю, до сих пор не могу понять, как долго длилось это время — теней на воде, белого пуха, летящего над травой, красного, в цвет апельсина-"королька", солнца, позднего полдня.
Время не уходило от меня. Только это теперь было временем, а всё остальное — безвременьем перехода в вечность, заледенелым дыханием бессмертного.
Перед рассветом время стало покидать меня.
Вода в пруду моего сна потемнела, холодком заколола икры ног. Сон стал неуютен, захотелось бежать, бежать.
Потянуло с воды сыростью, но не той, что ждал я, не туманной с кисловатым запахом влажной осоки, и другой, земляной. Сыростью погреба, тревожной и тяжёлой.
Сыростью склепа?
И тогда сон покинул меня.
От рассветного времени до пробуждения была вокруг меня темнота.
Был отдых на следующий день.
Повар готовился к выступлению.
— Завтра, — говорил он, — вы увидите не то, что было прежде. Чего там видно было, до меня? Суета на сцене, вопли бессвязные, кровь потоком. Потоком была кровь?
Дверь в камеру Вероники не закрывали. Она часто приходила в гости к Рыжему и Повару. Ко мне же, по счастью, даже приближаться боялась. Будто пепел Карлика, что был в моей ладони лишь минуты, принёс запах облизанной пламенем кожи, липкий запах вскипающего жира.
Она боялась меня суеверным, суетливым страхом. По коридору Вероника двигалась зигзагами и короткими перебежками, и замирала в испуге, стоило мне лишь приблизиться к двери камеры.
"Вероника!" звал я.
Она не откликалась. Лишь стояла и смотрела на меня умоляюще.
"Не подходи" так я читал её взгляд.
И, похоже, читал правильно.
Я отходил в глубину моей клетки, а она, постояв для верности ещё с полминуты, набиралась смелости —
Потом, отдышавшись после остановки, разворачивалась — и тихо, вдоль стены (я не мог этого видеть, но готов был поклясться, что шла она именно так, да и по ползущим по полу коридора теням можно было кое о чём догадаться) пробиралась в соседнюю клетку.
— Во даёт! — восхищался Рыжий. — Ты чего пришла-то? Повар совсем никакой, размяк, бедолага, вконец раскис.
Она смеялась.
— А, может, я к тебе. Или ты тоже раскис?
Рыжий не отвечал. Похоже, каждый раз после этого вопроса настроение у него портилось.
Один раз (во время третьего уже прихода неугомонной Вероники) он не выдержал и крикнул:
— Да тебе-то что? Чего тебе от нас?
— Мужиков тут нет, — ответила Вероника. — Одни гении, чёрт бы вас всех драл! Один раскис, к бессмертию, видите ли, готовится. Второй — псих… Ещё один…
Тут она, похоже, весьма осторожно в сторону моей камеры пальцем показала.
— …Вообще непонятно зачем тут ошивается. Тоже кусочек счастья выпрашивает. А так, чтобы даму повеселить, отдохнуть культурно, так никого не найдёшь. Охрана — и та куда-то исчезла. В каморке своей, должно быть, отсиживается. Мудаки все, вот что я скажу! Собрались тут, и сказки друг другу рассказываете. О восхищённых зрителях, о гениальных сценариях, об игре своей неповторимой, о вечной памяти… Какая она вечная?
— Ну ты, это… — обеспокоено забормотал Рыжий.
Свет вспыхнул — никем не ожидаемый, внезапный, пролившийся в испуганно сжавшиеся зрачки обжигающим белым потоком.
Он застал глаза врасплох, он ослепил — и слепота не отступала минут пять. И долго ещё потом разноцветные точки плыли перед глазами, и мы вытирали с уголков век проступившие слёзы.
— Вот уже плачем, — пошутил Рыжий. — Ребята, я ещё с вами. Мы ещё…
— Молчи ты! — оборвал я его. — Чего, расчувствовался? Очень вовремя, рыжий клоун, очень вовремя. Какое счастье нам быть теперь вместе. Мы очень любим друг друга, не так ли? Мы жить не можем без этой любви? И зрители любят нас. Так, Рыжий? Нашит имена напечатаны в программках, везде расклеены афиши… Хоть что-то мы от жизни получили, рыжий друг. Поделись секретом своего успеха, я тебе кое-что о себе расскажу. У меня было много денег, роскошная машина, две квартиры. Одна — в центре Москвы, другая — на Волгоградской проспекте. А какой ремонт, какой роскошный ремонт я сделал! Знаешь, какие я установил светильники?
— Жалко тебя, — ответил Рыжий. — Вот теперь почему-то жалко… И убить хочется, и жалко. Вот как оно складывается…
— Начинается, — прошептала Вероника. — Несут его, несут…
— Как это? — удивился Рыжий. — Почему? С ним что-то уже сделать успели? Он сам идти не может?
Рыжий вытянул шею, тёр глаза, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь на залитой до краёв светом, отрезанной от нас сплошным белым занавесом лучей сцене.
— Да не вижу я!
Рыжий щёлкал пальцами по наушникам, снимал их, тряс и снова надевал.