Пять лет спустя или вторая любовь д'Артаньяна
Шрифт:
Господи, прости за невольное упоминание имени твоего, — мысленно перекрестился кардинал.
Пока в остальном все складывается успешно.
Уже в первый год самостоятельного царствования Людовика XIII его удалось убедить в правильности политики его, Ришелье, а не преданного клеврета королевы-матери канцлера де Марсильяка. Каких колоссальных усилий стоило кардиналу повести за собой Королевский совет, это стадо баранов, озабоченных лишь соображениями личной выгоды и надеждами на будущие привилегии. Сколько красноречия он потратил, убеждая Людовика следовать политике его великого отца короля Генриха IV: противостоять испанским и австрийским Габсбургам в любой точке Европы любыми способами, не давать им сомкнуть железные объятия вокруг Франции, особенно на территории Италии, разорванной на лоскутные государства и княжества! Короля он убедил, а вот его мать, давнюю противницу Генриха, сломать не сумел…[9] Некоторые сомнения
Мысли кардинала вновь вернулись к Марии Медичи. С той поры, как она стала регентом при малолетнем короле, в ней, неожиданно для Ришелье, проявились новые для него малоприятные черты характера: упрямство, несговорчивость, нетерпимость к чужому мнению. Их беседы неизменно стали перерастать в дискуссии, жестокие споры и вечное противостояние.
Постепенно, втянутая в борьбу с Ришелье, королева-мать стала его заклятым врагом. Когда Людовик лежал больным и, по мнению врачей, был недалек от последнего порога, две королевы, старая и молодая, две курицы, неспособные видеть дальше своего носа и думающие лишь о том, как сохранить свое положение и свою власть, вырвали у больного короля обещание отправить его, кардинала, в отставку. К счастью, выздоровев, король одумался. Он был вовсе не так глуп, как рисовали его политические противники, и отлично понимал, что сила Франции в национальном, а не религиозном единстве. И паписты-католики, и гугеноты-протестанты прежде всего оставались французами. Это приобрело особый вес, когда в Европе заполыхала война. (Впоследствии она будет названа Тридцатилетней, поскольку длилась тридцать лет, с 1618 по 1648 г.г.). Она началась, как религиозная. Немецкие католические князья схватились с немецкими протестантскими князьями. Католических князей поддерживали испанские и их дальние родственники австрийские Габсбурги, а также Польша. За протестантов были Англия, Швеция, Дания, и главным образом, Нидерланды, уже целый век сражающиеся с Испанией за свою независимость. Даже далекая и загадочная греко-католическая Московия, обеспокоенная нарастанием военного могущества своего вечного соперника и противника Польши, втянулась в борьбу против Габсбургов. Идеи кардинала нашли понимание у московского патриарха Филарета, поскольку союз Польши с габсбургской Австрией представлял для Москвы реальную угрозу. Таким образом, кардинала беспокоила Австрия, а патриарха Филарета — Польша. Именно это обстоятельство и явилось поводом для возникновения их негласного союза.
Пока Франции, благодаря ему, Ришелье, удавалось сохранять нейтралитет. Она находилась в выгодном положении, ибо среди французов были и католики, и протестанты, что давало ей возможность в любой момент присоединиться к одной из воюющих сторон, бросив на весы всю свою немалую мощь. Все понимали, что тот лагерь, к которому примкнет Франция, безусловно выиграет.
Ох, как ненавидели Ришелье католики за то, что он выжидает. И не меньше ненавидели его гугеноты за то же самое. Венчала эту ненависть Мария Медичи. К ненависти женщины, покинутой своим духовником, к тому же всем обязанным ей, в том числе и членством в Королевском совете, прибавилась еще и ненависть правоверной католички, коей, как истая итальянка, была королева-мать.
Война шла, Европа нищала, а Франция богатела, торгуя с обеими сторонами.
Ришелье начал строить флот, которого до той поры у Франции фактического не было, укреплять регулярные войска наемниками из других стран. Он взял Ла Рошель, цитадель гугенотов, но из Франции их не изгнал, не повторил роковую ошибку Испании, а заключил с ними соглашение. Тогда его обвинили в потворстве протестантам. Никто не хотел понять, что изгнание гугенотов ничего не дало бы Франции, кроме падения доходов государства, что гугеноты, трудолюбивые, самодостаточные и богобоязненные люди, были самой дойной коровой во французском налоговом стаде. Именно благодаря их налогам Франция строила могучий флот. Именно их деньги шли на укрепление армии — подумать только, почти миллион пистолей в год! А французская знать, всегда и всем недовольная, обвиняла его в том, что он ведет "дипломатию пистолей" и тратит без толку те деньги, которые могли бы пойти на пенсии и дотации губерниям, то есть губернаторам! Не патриоты, а кучка стяжателей!
Приоткрылась дверь, и бесшумно вошел отец Жозеф.
Недавно он побывал в Швеции, Дании, Голландии, одержал великие, но невидимые благородным бездельникам с пышными титулами, дипломатические победы. Он встречался с королем Швеции Густавом II Адольфом и блестяще завершил начатую Ришелье политическую комбинацию с участием Голландии и России, в результате которой Швеция вступила в войну против Габсбургской
— По моим расчетам, маршал уже в Компьене, — сказал он вместо приветствия.
— Меня волнует лишь одно: а вдруг Мария Медичи уничтожила все письма? — признался кардинал.
— В конце концов, всегда можно допросить мадемуазель де Фаржи, — заметил монах.
Кардинал промолчал, встал из-за стола и принялся с усердием перемешивать угли в камине. Он не любил иметь дело с женщинами, подвергать их допросам и пыткам, но приходилось. Увы!
Из камина посыпались искры, и кошки дружно отступили под защиту письменного стола.
— И все же, я надеюсь на компьенскую экспедицию д'Эстре, — сказал он наконец. — Между прочим, во всем этом есть небольшая пикантность: наш друг мессир Моле повезет предназначенное Густаву русское золото из Амстердама к нам именно через Компьен.
Отец Жозеф едва заметно улыбнулся.
Он знал о любви кардинала к подобным историческим переплетениям и относился к ней снисходительно. У каждого великого человека есть свои маленькие слабости. О каком золоте шла речь, ему было тоже хорошо известно: по тайному распоряжению Московского патриарха Филарета на Амстердамской бирже продавалось русское зерно, а золото, вырученное от продажи, сложным путем поступало в распоряжение кардинала Ришелье. Именно этим золотом и финансировалась война Швеции против Габсбургов. Отец Жозеф встречался со шведским королем, дважды побывал на Амстердамской хлебной бирже и был осведомлен обо всех деталях этой хитроумной, тонкой дипломатической акции. Единственное, чего ни он, ни кардинал не смогли сделать, это найти возможность познакомиться с загадочным русским патриархом Филаретом, политиком мудрым, судя по его поступкам, и европейски образованным, судя по рассказам мессира Моле, дважды побывавшего в таинственной Московии, где он беседовал с патриархом. Филарет, как оказалось, блестяще владел латынью, а благодаря долгому пребыванию в польском плену, неплохо разбирался в переплетении династических, государственных и матримониальных интересов многих королевских династий и княжеских родов Европы. Только такой человек мог согласиться на предложенную кардиналом Ришелье комбинацию и вступить в негласный сговор против Габсбургов. Любопытно, что положение патриарха в Москве почти зеркальным образом отражало положение кардинала в Париже: оба они сосредоточили в своих руках всю полноту власти в стране. Ришелье смог этого добиться в силу особенностей характера Людовика XIII, а Филарет благодаря тому, что русский царь Михаил, так же, как и его французский коллега, отличался нерешительностью, нелюбовью к повседневным утомительным занятиям государственными делами, кроме того, он приходился патриарху родным сыном.
Если бы еще удалось нейтрализовать старую королеву! Теперь все зависело от успеха миссии д'Эстре…
Компьенский замок был построен примерно полтора столетия назад. Своей архитектурой он напоминал Бастилию: квадратное в плане, трехэтажное здание с башнями по углам, окруженное рвом, когда-то наполненным водой. Замок утопал в зелени разросшегося парка, так что разглядеть ров можно было, только проехав сквозь зеленый кордон. Тяжелые ворота вели во внутренний двор, вымощенный камнем с продуманной системой стоков для дождевой воды. В одном конце двора стоял каменный колодец с воротом и тяжелой дубовой крышкой, в другом располагались крохотные оранжереи, крытые на фламандский манер стеклом. Ближе к колодцу расположились каменные конюшни, вдоль их стены громоздились аккуратно уложенные тюки сена.
Путь во внутрь замка посланцам короля преградило стоящее перед воротами уродливое сооружение, сколоченное из грубых досок, нечто среднее между хижиной и сторожкой. Как только мушкетеры приблизились к замку, из сторожки вышел швейцарец с медным рожков в руке. Взглянув мельком на всадников, он приложил рожок к губам и трижды протрубил.
— Какого черта! — крикнул д'Артаньян. — Открывай, каналья! Перед тобой маршал Франции!
— Не имею прафа, — спокойно ответил ему швейцарец. — Сейчас приходит капитан, он дает приказ.
— А где твой капитан, черт бы его побрал? — взвился лейтенант, не жаловавший швейцарцев за их независимый нрав и невозмутимую обстоятельность.
— Мой капитан отдыхает кордегардия.
— А где кордегардия?
— Там, в парке, — солдат неопределенным жестом указал куда-то в глубь окружающего замок парка.
Из сторожки вышел второй швейцарец, вооруженный коротким мушкетом, и молча встал рядом с первым.
— Кто-нибудь мне объяснит, что все это значит? — рявкнул маршал, еле сдерживаясь, чтобы не отдать приказ обезоружить швейцарцев.