Пятая труба; Тень власти
Шрифт:
Офицер — молодой человек из хорошей семьи — покраснел до корней волос.
— Мне было так приказано, сеньор. Сам я не добивался этого поручения. Если я колебался, то не из страха перед толпой, а потому, что в ней были женщины.
— Очень рад слышать это. Это делает вам честь. Что касается остального, то со временем вы ко всему этому привыкнете. Тут нужна только привычка. Хотя под старость это, может быть, и наскучит вам, и вы сделаете какую-нибудь очень умную или очень глупую вещь, смотря по характеру. Честь имею кланяться.
Не знаю, вполне ли он понял меня. Но он, видимо, неглупый и порядочный малый, и жаль, что для него не нашлось лучшего дела.
Я
Приближался конец.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Гертруденберг. Сентябрь 1573 года.
Не было до сих пор мужества опять взяться за этот дневник. Может быть, моя гордость не давала мне возможности открыть его, пока я не получу возможности сказать, что задача, мной себе поставленная, исполнена. В настоящее время она исполнена, но поздно. Ни для меня, ни для других это не принесло пользы.
Многое успело перемениться. Католический священник уже не служит обедню в алтаре церкви Святой Гертруды и святые удалены из тех уголков, в которых они чувствовали себя в безопасности в течение целых веков. Сама Святая Гертруда не нашла себе приюта в собственной своей церкви. Как-то пусто и неуютно в церковных приделах без этого воинства, которое наполняло тёмную пустоту жаром и верой.
Замолкли навсегда звуки торжественных гимнов, святые стены отражают теперь слащавые звуки гимна Маро, те самые, которые я когда-то, на другой день после моего приезда, слышал в маленькой часовне за городом. Вышитые облачения и епитрахалии уничтожены, и теперь священник держит речь перед своей паствой в простом чёрном одеянии, соответствующем важности его миссии. Суеверия многих веков изгнаны, и новому веку предоставлена свобода создавать новые на развалинах старых. Но какое мне дело до всего этого?
«Да будет воля Твоя», — говорил священник в церкви, но я ещё не научился повторять это. Что же мне остаётся сказать?
За последнее время не заглядывал в эти записки и не думал, что когда-нибудь открою их опять. Я надеялся, что белые руки моей жены перевернут когда-нибудь эти листы и что она найдёт в них что-нибудь в мою защиту, когда меня уже не будет в живых. Но вышло иначе. Конец настал в тот самый час, который я предвидел, и был ужасен.
Я, который хотел расплатиться за всё, уцелел против моей воли, уцелел, конечно, только физически. В других отношениях я, видит Бог, пострадал жестоко.
Теперь я хочу занести всё в этот дневник, пользуясь разрозненными, поспешно набросанными заметками. Они лежат на столе передо мной, ожидая, когда я прочту их в последний раз и уничтожу. Но и без них я отлично помню всё, как будто это произошло вчера. Если б я даже и захотел забыть всё случившееся, я не мог бы этого сделать.
Дело было уже к вечеру, когда я написал последнюю строчку. Около пяти часов, в полумраке сидел я за своим письменным столом. Отложив в сторону перо, я старался собрать свои беспорядочно толпившиеся мысли. Когда человек любит и даёт себе жить всего три дня, то в иные минуты мысли его оказываются в расстройстве, и нужны нечеловеческие усилия, чтобы привести их в порядок.
Вдруг сзади меня послышался лёгкий шелест, похожий на шелест шёлкового платья. Я поднял глаза. Передо мной стояла моя жена!
Кровь бросилась мне в голову, ибо никогда ещё не приходила она в мою комнату. На ней был туалет для приёма гостей, которых я пригласил на вечер, хотя самому мне было не до приёма. На её лице играл свет, бросаемый пламенем свечей. Её шея и руки были
Сначала я не знал, что подумать об этом визите, но, взглянув на неё ещё раз, понял, что не из любви пришла она сюда. Лицо её было бледно, глаза горели, грудь волновалась.
— Я не знала, что вы имеете обыкновение нарушать ваше слово, дон Хаим. Впрочем, виновата. Мне не было дано точного обещания, но я была так наивна, что вообразила, будто оно было дано. Я не подозревала, что ваши понятия о чести так отличаются от наших.
Я вскочил в ярости и отчаянии.
— Что случилось? — закричал я. — С ума вы сошли, что ли?
— Сошла с ума! Наоборот, я теперь только взялась за ум. Как жаль, что это произошло так поздно.
Величайшим усилием мне удалось вернуть себе хладнокровие.
— Прежде чем оскорблять меня, будьте добры объяснить, в чём дело?
— Вы хорошо умеете притворяться невинным. Но, поверьте, теперь это вам уже не удастся, — сказала она, глядя на меня с гордым презрением.
— Что вы хотите этим сказать? — хрипло спросил я. — Если сегодня схватили нескольких несчастных, то я ничем, не мог помочь им. Вы отлично знаете, что в делах этого рода я уже ничего не могу сделать, что моя власть — вопрос, быть может, нескольких часов. Но этим последним жертвам придётся пострадать меньше, чем другим.
Она не обратила внимания на мои последние слова.
— Вы очень хладнокровно говорите об этих нескольких несчастных. Конечно, вам к этому не привыкать — я это упустила из виду, — но в числе этих несчастных находится и мой отец.
— Ваш отец! — крикнул я в ужасе.
— Будьте искренни хоть раз в жизни. Так будет лучше. Я стиснул зубы. Надо было сохранять спокойствие. Если я не сдержу себя и поддамся гневу, то никогда не узнаю истины. А это было важнее всего, ибо подходило моё время.
— Ваш отец! — повторил я. — Его взяли в тюрьму сегодня днём?
— А, теперь мы начинаем понимать друг друга. Вы могли бы избавить меня от вступления. Как я была наивна! Дон Педро вчера сказал мне, что он глубоко скорбит о том, что ему приходится сделать нечто такое, что заставит меня страдать, но что, к несчастью, у него нет выхода. Я поняла, что он пришёл предостеречь меня. Но я вообразила, что его слова относятся к какому-нибудь аутодафе. Правда, когда я предложила ему какой-то вопрос, он как-то странно посмотрел на меня и сказал: «Поверьте мне, графиня, следователи оказались гораздо рьянее, чем я бы желал». Он что-то ещё говорил, но я не обратила внимания. Возможно, что Господь тронул сердце даже инквизитора, нужды нет — каким образом. Но я всё ещё не понимала. Когда же сегодня произошла эта невероятная вещь, меня как громом поразило, и я теперь ещё не вполне понимаю. Я была уверена, ведь вы мне обещали, что мой отец будет в безопасности. Господь видит, что и я кое-что сделала, чтобы добиться этого обещания. Я схватилась руками за голову и думала, думала. Потом я послала за доном Недро. Он явился немедленно и рассыпался в извинениях. Он повторил, что у него не было иного выхода, ибо донос был передан ему от имени короля. Он предложил мне обратиться к вам. Он даже пытался оправдать вас, уверяя, что вы, как ревностный католик, ставите дело церкви выше всяких других соображений. Вы — ревностный католик! Вы, не верящий ни в Бога, ни в дьявола! Дон Педро был глубоко взволнован, расставаясь со мной. И клянусь, если б я была в состоянии, я бы пожалела скорее его, чем вас, хотя он инквизитор и испанец.