Пятая труба; Тень власти
Шрифт:
23 января.
Сегодня было аутодафе — второе со времени моего прибытия в Гертруденберг. На этот раз оно было действительно совершено и притом по всем правилам искусства, не хуже чем где-нибудь в Испании.
Наши аутодафе не были многочисленны: двое были сожжены да двое повешены — всего четверо. Городок был невелик, и в это время мы не могли развернуться более пышно. Но обстановка была безукоризненна, зрелище было весьма назидательное. Среди жертв были два лица, которые были внесены в список и которые замешкались, несмотря на моё предостережение. Они, вероятно, не успели продать свои дома и товары, как им хотелось, и медлили, пока их не схватили. Теперь они уж
На мой взгляд, это самое бесстыдное издевательство со стороны церкви, ибо горе тому представителю светской власти, который вздумает согласиться на эту просьбу! Но церковь просит о милосердии, и таким образом вся ответственность падает на других.
Я не знал об этих двух жертвах, пока сегодня утром мне не вручили список с именами. Впрочем, если бы я даже и знал, всё равно я ничего не мог бы сделать. Всякое сопротивление с моей стороны только ускорило бы кризис. Внезапный переход дона Педро от кротости к суровости заставляет и меня держаться настороже. Несомненно, он знает всё. От этих двух жертв он, конечно, сумел получить все сведения, которые ему были нужны. Он ведь не станет стесняться с пытками.
Вы не должны смотреть на меня с таким холодным презрением, донна Изабелла. Посмотрите на дона Педро. Кровь этих четырёх несчастных падёт не на мою голову, а скорее на вашу и дона Педро. Ваше желание должно быть исполнено. Если кроме одного, смерти которого вы желаете, пострадают ещё некоторые, то вам об этом горевать нечего. За всё надо расплачиваться. Не будь вас, положение создалось бы иное, ибо я готов был уничтожить дона Педро, если б даже это и внушало вам страх. Это было бы дьявольским делом — мне не хочется сознаваться в этом даже на этих страницах, но я уверен, что это мне удалось бы. И эти люди не пострадали бы. Как бы то ни было, теперь время уже упущено.
Дон Педро не только выискивает имущество, которое можно было бы конфисковать, но и арестует лиц, принадлежащих к разным классам населения — женщин, детей и даже бедных простолюдинов. Я не могу угадать его цели, но не такой он человек, чтобы делать что-нибудь без уважительных причин. Нужно будет позаботиться о том, чтобы бразды правления не ускользнули из моих рук раньше времени.
Сегодня бросилась передо мной на колени прямо на снег какая-то женщина, умоляя пощадить её дочь. Сегодняшний день показал, что инквизитор принялся за дело серьёзно.
— Вы спасли мадемуазель Бреголль, — кричала женщина, — вы можете спасти мою дочь. Она также невиновна и также прекрасна.
Женщина была в полном отчаянии, но я ничего не мог сделать для неё.
Не знаю, была ли донна Марион на сегодняшнем аутодафе. Я не видел её со дня своей свадьбы. Навещая мою жену, она бывает у нас, когда меня нет. Мы неоднократно приглашали её к себе, например, в Рождественский сочельник, но напрасно. Я слышал, что её матери стало хуже. Не следует ли посоветовать ей поскорее покинуть Гертруденберг? Впрочем, дон Педро едва ли поднимет опять это дело после того, что случилось.
Всё это напомнило мне об отце Балестере, который как-то вышел было у меня из головы. Это дело также надо уладить окончательно. Но я не буду предъявлять его исповеди. Для донны Марион это не имеет значения, да и для меня также. Конечно, он сделал всё возможное, чтобы погубить меня, но теперь его ухищрения кажутся пустяками и не стоит мстить таким людям, как отец Балестер.
24 января.
Вчера вечером, вернувшись домой, я застал дона Педро, который сидел с Изабеллой. Совершенное утром аутодафе, казалось, нисколько не омрачило их беседы. Дон Педро сказал, что он пришёл переговорить со мной о кой-каких служебных делах, и так как они спешного характера, то он решился дождаться меня.
Был вечер, такой же, каких бывало много, но мне всё менее и менее нравилась его манера глядеть на мою жену. В его улыбке было что-то такое, чего я не мог определить, а на её щеках играл какой-то странный, лихорадочный румянец. Ни одной минуты, впрочем, я не мог бы оскорбить её подозрением, что она забыла, кто она.
Надеюсь всё услышать завтра от дона Рамона. А если мне не суждено услышать, то да поможет мне Бог!
25 января.
Дон Рамон не может приехать. Когда моё письмо пришло, он уже уехал в лагерь под Гаарлем. Получив известие об этом, я целый час сидел за своим столом, устремив взор в одну точку и видя перед собой только одну страшную вещь: времени оставалось уже немного. Сегодня я заметил некоторые признаки, относительно которых нельзя ошибиться. И мысль, от которой я содрогнулся, когда она пришла мне впервые, за последние дни приняла всё более и более осязательную форму, хотя я пытался прогнать её от себя. Теперь она предстаёт передо мной во всём своём ужасе, и от неё уже нельзя отделаться.
«Для Бога нет ничего невозможного» — вспомнились мне слова проповедника.
Отче, если это возможно, да минует меня чаша сия.
26 января.
Сегодня рано утром я пошёл к реке, чтобы посмотреть, каков лёд. У меня была ещё слабая надежда отправить Изабеллу вперёд прежде, чем наступит конец. По сухому пути я не могу её отправить. Вся страна к северу объята войной, и лишь с помощью сильного отряда можно было бы пробиться в Лейден, Гуду или какой-нибудь другой город, который держит сторону принца Оранского. Впрочем, если бы даже этого и не было, то всё равно трудно удержать что-нибудь в тайне от инквизитора. Её схватили бы и вернули назад. Самый факт бегства послужил бы доказательством её принадлежности к ереси.
При речном пути было бы другое. Она с отцом смело могла бы добраться до Утрехта, заметая за собой все следы, а отсюда в Англию или куда-нибудь в другое место. Но этого нельзя было сделать, лёд ещё крепок и, по-видимому, продержится ещё несколько недель. Зима чрезвычайно сурова в нынешнем году по всей Голландии. Рейн местами очистился, но до него добраться нелегко.
Дело, о котором я говорил, нужно сделать. Я молился, чтобы чаша сия миновала меня, но моя мольба осталась без ответа. И я, не молившийся годами и теперь вспомнивший о молитве только под влиянием страшной муки, не мог, конечно, роптать на это. Я пойду своей дорогой, но с головой, упавшей на грудь. Ибо хотя человек, носящий одинаково испанское и голландское имя, и может считать себя свободным от присяги на верность, однако эта верность королю была в продолжение целых веков традицией в моём роду, и мне первому придётся нарушить её. Я надеялся встретить смерть с высоко поднятой головой, но этого-то и не будет. Плохо придётся и мне, и дону Педро.
Того же числа ночью.
Сегодня вечером дон Педро опять был у нас в гостях. Я сам пригласил его. Как и в тот день, я запоздал, и он пришёл раньше меня. Когда он встал, чтобы поздороваться со мной, опять на его губах была та же странная улыбка, и опять румянец играл на щеках моей жены. За обедом в его поведении чувствовалось какое-то облегчение, как у человека, который освободился от большой тяжести и теперь уверен в самом себе. Когда после обеда мы сидели вокруг камина, он пристально взглядывал на Изабеллу. Когда я привстал на минуту и сделал вид, что отвернулся, я заметил, что он осматривал её взглядом знатока, оценивая по всем статьям, как человек, покупающий какую-нибудь вещь и желающий удостовериться, что она стоит своей цены.