Пятьсот веселый
Шрифт:
— Вечно ты прискачешь, когда тебя не просят, — с досадой сказал Генка Арвиду. — Не дал с человеком поговорить.
— И не надоели тебе учителя за десять лет? — Арвид хихикнул. — Хотя учителя любят отличников…
— Дурачина, что с тебя возьмешь! — Генка махнул рукой. И тут заметил в руках читинца какой-то бумажный сверток. «Неужели опять что-нибудь украл?» — подумал Генка, но проверить свою догадку не успел: Арвид исчез так же неожиданно, как и появился.
Генка решил залезть на полку, он уже ухватился рукой за скобу и тут почувствовал на своем плече чью-то
— Я попрошу вас подниматься на полку с той стороны. — Пассажир показал рукой вправо. — Там тоже есть скобы.
— Александр Александрович! — укоризненно воскликнула Валентина. — Почему этот мальчик должен выполнять ваши указания?
— Валентина, — оборвала сестру рыженькая. — Александр прав, эти мальчишки будут постоянно мельтешить перед глазами. Нетрудно ведь влезть на полку с другой стороны.
А Генка все еще стоял растерянный и чувствовал на себе взгляд человека, который мгновенно стал ему неприятен. Тут он увидел, что на него выжидательно смотрит Владимир Астахов, наверняка слышавший похожую на приказ просьбу нового пассажира.
И Генка взглянул прямо в немигающие властные зрачки Александра Александровича, собрав всю свою волю.
— Я могу забираться на полку с любой стороны, — сказал он, и осанистый пассажир сначала моргнул, а потом и вовсе опустил свои противные светлые глаза. — Но если женщины меня попросят, то я буду залезать и слезать только справа.
— Ай да мальчик! — Черненькая Валентина хлопнула в ладоши.
А Генка, будто подстегнутый этим возгласом, подошел к середине полки и совсем смело заявил:
— Можно и здесь залезть. — Он крепко ухватился за доски и ловким гимнастическим движением забросил свое натренированное тело на полку. Уже сверху он увидел, что Владимир, смеясь, что-то говорил Марине. Она тоже улыбалась.
А в вагоне с приходом новых пассажиров уже не стало сердечности и теплоты, так ощущавшихся всеми в первый день. Все ушли в себя, в свои думы, даже разговорчивый Матвей что-то пригорюнился, сначала слонялся неприкаянно по вагону, потом залез на полку, пытался заснуть, но ничего у него не получалось, и Генка слышал его досадливое бормотанье и вздохи.
Генка тоже не мог заснуть. Сверху ему было видно, как спали близнецы, положив лохматые головки на колени матери. Владимир о чем-то рассказывал Марине, с его лица уже сошла тень напряженности. Он улыбался. И улыбка у него была очень хорошая, неожиданно добрая. Белые зубы так и сверкали. Жаль, что смеялся Владимир редко.
Лежать на полке надоело, и Генка спрыгнул вниз, чтобы найти Арвида. Он подошел к брусу, но читинца не было видно.
Мужчины, расположившиеся в чемоданной крепости, вели серьезный и, видимо, интересный для обоих разговор, в котором то и дело проскальзывали солидные слова — «контора», «главк», «продвижение». Говорил в основном осанистый пассажир, особенно часто и со вкусом употреблявший слово «дилемма».
— Вот такая дилемма! — с удовольствием восклицал он и на двойном
Муж Валентины уважительно внимал родственнику — тот был старше и по возрасту, и наверняка по должности.
Генка смотрел на их серьезные важные лица, слушал их полуслужебный разговор, и ему было скучно и обидно за красивых сестер, которые почему-то вышли замуж за этих явно неинтересных людей. А сестры тихонько разговаривали о чем-то между собой и, видимо, совсем не думали о том, хороши их мужья или нет.
Лесоруб, Николай и старый учитель сидели кружком и ели хлеб с салом, запас которого у таежника был, вероятно, основательным.
— Я в Свердловск еду, к сыну, — неторопливо говорил Иван Капитонович. — Один он у меня, так скать, единственный. Да вот, значит, не повезло ему: всю войну прошел, а под самым Берлином на мину нарвался. Позвонки повредило. Вот беда какая приключилась!
— И с той поры в госпитале? — удивился Николай и присвистнул, или это у него просто засвистело в легких. — Позвоночник — дело нешуточное. Хребтина! На нем весь человек держится…
— Главное, чтобы спинной мозг не был поврежден, — осторожно проговорил Василий Сергеевич: он, видимо, боялся тревожить лесоруба.
— Всех профессоров обойду! — В подтверждение этих слов Иван Капитонович рубанул воздух огромным кулаком. — Я Мишку свово на ноги поставлю. Нельзя ему умирать. Невозможно, так екать.
— Да, сколько парней война загубила, прямо ужасть! — неожиданно тонким голосом произнес Николай и закашлялся.
— А парень у меня хороший удался, — прогудел лесоруб, деликатно подождав, пока Николай справился с приступом кашля. — Десять классов перед войной завершил и курсы на офицера закончил уже в войну! Капитан! Шутка ли сказать. Фотокарточку прислал, так на одежде живого места нет — все в наградах.
Лесоруб помолчал, пожевал еще хлеб с салом.
— Нет, умирать Мишке никак невозможно. Поговорю с профессорами, до самых академиков дойду, так скать. Все расспрошу до предела, все разузнаю. А вдруг Мишане воздух нужен? А? Тут я и скажу профессору: у нас, мол, товарищ дорогой, в Приморье — не воздух, а мед натуральный. Лесной, духовитый. И корень женьшень у нас есть, и панты берем, и сало медвежье не переводится. Уж таких дохлых, господи прости, в наших краях на ноги ставят. А Мишка-то меня поздоровше будет. И ростом повыше, и в плечах повольнее. Нет, не позволю ему по госпиталям валяться. Ему жить надо, жениться, род наш корневский продолжать…
Лесоруб, видно, здорово переживал, но на его грубо высеченном лице почти не отражались глубокие движения души, и лишь в спрятанных под кустистыми бровями глазах притаились грусть и тревога.
— Мишка у меня — правильный парень. — Лесоруб свернул цигарку и раскурил ее. — Под Сталинградом в партию вступил, когда там самое пекло, так скать, заварилось.
— Хороший у вас сын, это по всему видно, — сказал Василий Сергеевич. — Обрадуется он, что отец приехал.
— Спасибо вам, так скать, на добром слове, — поблагодарил Иван Капитонович и добавил: