Пятьсот веселый
Шрифт:
— …Они, немцы, поначалу-то крепко напуганы были. — В застиранной, но чистенькой гимнастерке, которую он надел с утра, Елочки Зеленые сразу стал как-то солидней. — Набрехал им про нас Геббельс черт-те что. Дескать, русский Иван — хуже зверя. У меня вот такая история получилась…
Матвей скрутил «козью ножку», закурил со вкусом.
— Догоняли мы с Гришкой Неверовым свой полк. Пленных в тыл конвоировали, а наши за это время вперед ушли. Ну, топаем по дороге, а уже темнеть стало. Видим, хутор немецкий. Дорога к нему идет мощеная от шоссе. Дом двухэтажный, с подвалом, с балкончиками, сараи всякие добротные, коровники, конюшни — все есть,
Ну, поели мы с Гришкой, что у нас было. Хозяйка сала принесла и хлеба хорошего, домашнего. Красивая баба, в белом фартучке, волосы блондинистые, кудрявые, Гришка и говорит: «Спать хочу. Пойду в сарае залягу. Там спокойнее, надежней». Ушел. А хозяйка говорит, что злой он, Гришка, девок, мол, напугал. Я ей, дурехе, объяснил кое-как, что не злой Гришка, а разозленный. Отца его, говорю, шиссен, мать тоже расстреляли, детишек, киндер, — в фойер, в костер, значит. Здесь любой озлобится, остервенеет. Но немцам, которые без оружия, Гришка не пакостил. Это точно, елочки зеленые! Обгорел он внутри, обуглился, это так. Но мирных немцев не обижал. Нет. Только страх напрочь потерял. И как его не убило, понять не могу до сих пор. Лез в такие пекла — все думали, клочка от него не останется. А он под конец войны Героя получил. Жив, черт, остался…
Матвей рассказывал, будто вернувшись в то недавнее прошлое, забыв о «козьей ножке», прилипшей к нижней губе. Генка и Арвид легли на нары, свесив головы вниз, чтобы лучше видеть и слышать рассказчика. А тот раскурил самокрутку, несколько раз затянулся, и снова послышался его округлый мягкий говорок:
— Ну вот, значит, собрался я к Гришке в сарай спать и углядел тут в буфете красивую бутылку с разноцветной картинкой. А хозяйка заметила мой взгляд и сама ту бутылку достает. Плеснула в чарочку, пригубила чуток: мол, доброе вино, не сомневайтесь. Ну, опрокинул я стаканчик. Красненькое вино, не сказать чтоб крепкое, но так мне что-то от него легко стало, даже спать как будто расхотелось. Увидел я пианину, и блажь мне в голову пришла. Говорю: пусть, мол, дочки на пианине побренчат. Как я про дочек упомянул, она сразу побелела, в лице изменилась и вдруг — бух на колени. Плачет, руки воздевает. Мол, убей меня лучше, только дочек не трогай.
Злость тут меня взяла. Соскочил я с кушетки, схватил автомат и замахнулся на нее. Катись, говорю, ты к чертовой матери! Поняла она, что у меня в башке никакой пакостной мысли не было — и как засмеется, и краска ей на лицо вернулась. Ну, говорит, ты, Иван, гут, зер гут. Я ей объясняю: иди, фрау, и спи спокойно. У меня дома невеста, я ее ни на кого не променяю…
— Ну а потом? — с нетерпением поинтересовался Арвид.
— Что потом? — переспросил Матвей. — Все нормально. Утром позавтракали мы с Гришкой и пошли свой полк догонять. Немку ту, понятно, больше не встречал. Но сейчас вот думаю — хорошая немка была. Мужа у нее, объясняла,
Матвей снова раскурил забытую самокрутку.
— Вот фашисты распроклятые! Сколько жизней порушили, поломали. Я такие их злодейства своими глазами видел — кровь стынет. Ну, думал, приду в ихнюю Германию — лютый буду. А пришел — и все во мне перемешалось: и злость, и жалость, и помочь захотелось тем, кто от войны пострадал. Потому как я совецкий человек, по-нашему воспитанный. Правда, бывает, елочки, что и сейчас думаю: «Эх вы, немцы-германцы! Что ж вы натворили! Гитлеру поддались. Как за это простить можно?»
— Наверно, время нужно, чтобы простить, — задумчиво сказал седой учитель. — Народ у нас незлопамятный, отходчивый. Только тем, кто эту войну затеял, нельзя простить. И время тут не поможет…
Проходили встречные поезда, мелькали составы, идущие на запад, а пятьсот веселый все стоял, словно исчерпал запас сил в бешеной ночной гонке. Здесь он никому не мешал, никого не укорял, никому не жаловался.
Генка и Арвид решили позавтракать. В ход пошла вторая булка хлеба, чуть затвердевшего, но еще пахучего, вкусного. А Николай вдруг загорелся: увидел вдалеке двух коров и решил во что бы то ни стало раздобыть на этом захудалом разъезде целебного молока.
— Володь, будь другом, дай деньжат, — подошел он к Астахову, который о чем-то оживленно разговаривал с Мариной. — Молочка хочу раздобыть.
Владимир дал деньги.
— Знаешь какое оно пользительное! — Николай хотел что-то рассказать, но закашлялся, схватился обеими руками за грудь. Приступ кашля будто подстегнул его, он взял котелок Матвея и флягу, спрыгнул вниз и торопливо зашагал туда, где журавлем возвышался семафор.
Примерно через полчаса Николай появился довольный, радостный.
— Парного молочка целый литр выпил, — просипел он удовлетворенно. — Такое пользительное, прямо сразу силу чувствуешь. — Тут Николай поставил котелок и флягу на чемодан, несколько раз согнул и разогнул руки, показывая наглядно, как благотворно подействовало на него выпитое молоко.
— Будешь пить? — спросил он у Владимира, читавшего книгу, название которой тщетно пытались подглядеть Генка и Арвид.
— Дай лучше девчушкам по стаканчику. — Владимир показал глазами на женщину с близнецами.
— Пил бы сам! — сердито прогудел Николай. — Весь состав не напоишь!
Однако тут же ополоснул две эмалированные кружки, налил в них еще пенящееся свежее молоко и попросил лесоруба:
— Будь другом, Капитоныч, передай близнятам.
Лесоруб торжественно поднес кружки Вере и Наде.
— Дя-дя! — одна из девочек ткнула пальцем в таежника, а ее сестренка сделала то же самое и повторила:
— Дя-дя!
— Ух ты! — обрадовался лесоруб, и его лицо просияло. — А я-то думал, что вы совсем немтырки, так скать. Пей молоко, бесштанная команда!
— Да что вы беспокоитесь! — слабо отказывалась мать. — Нам уж недалеко осталось. В Новосибирске сойдем. А там, в деревне, у бабки-то, матери моей, и корова есть и куры.
Вера и Надя, захлебываясь, пили молоко, поливая им подолы одинаковых платьиц.
А Генке запах молока опять напомнил о доме, о матери. Вспомнил он и о корове по кличке Зорька, которую они держали до войны. У Зорьки была черная блестящая шерсть и лишь между фиолетовыми кроткими глазами светилась белая звездочка.