Рад, почти счастлив…

Покровская Ольга Анатольевна

Однажды вечером в его сосредоточенное внимание вклинилась Оля. Она привела к нему соскучившегося Макса, но как только за ней закрылась дверь, выяснилось, что Макс не скучал – он был в тягостном отчаянии, удивительном для шестилетнего мальчика. Оказалось, что Оля, едва стает снег, собралась-таки переселяться к жениху за город и решительно забирала Макса с собой. «У меня тут всё моё! Бабушка! Моя комната! – рыдал Макс. – Я тут сплю!». Это был тот случай, когда в мирной натуре Ивана включались оборонительные механизмы. Ему захотелось вмазать кулак в морду обидчика. Пару раз, бывало, он так и поступал, и получал удовольствие от содеянного. В данной же ситуации бить оказалось некого. Конечно, Оля виновата, но, в конце концов, она пытается создать

семью, и потом, женщин не бьют. Жениха её и вовсе упрекнуть было не в чем.

Пораздумав, чем бы утешить Макса, Иван нашёл в книжном шкафу «Робинзона Крузо». Опуская скучные главы, он за три вечера прочёл ему книгу, и «Робинзон» помог. Макс понял, что безвыходных положений не бывает, и теперь уже не отчаивался и не плакал, а выдумывал хитроумные планы своего освобождения.

Тем временем дедушкин кашель осел в лёгкие. «Вот так! – жаловался Максу Иван. – Это куда хуже, чем ваша Малаховка. Понимаешь ты это?» Макс понимал и подбадривал друга, как мог. «Мой дедушка тоже кашляет, – утешал он его. – Но ничего, живёт». И Иван – как ни смешно это было – обнадёживался.

Все дни дедушкиной болезни Иван пристально изучал февраль. Каждый час отпечатывался в памяти, оставляя после себя «фотографию». Эта удесятерённая ценность мгновения была ненавистна ему – он словно прощался за дедушку со всей переменчивой февральской погодой. Сами собой на него накатывали стихотворные строчки. Иван разглядывал их ничтожную красоту и понимал: если б это хоть чем-то могло поддержать дедушку, он с радостью отрёкся бы от всего искусства земли. Повинуясь иррациональному требованию души, Иван придумал для себя «пост» – без кофе и сладостей. Чем это поможет, он не знал, но нарушить его не решался. Следующим ходом стал ежедневный подъём в пять. Он вставал, открывал окно, влажный, нечистый воздух городской зимы обдавал его, и сон выветривался. Иван смотрел на тёмную улицу и уговаривал день быть добрым. Молиться, как следует, он не умел, так, шептал, что помнил из детства – «Отче наш…», «Милостив буди…». И всё-таки, начатый подобным образом день казался ему надёжнее дня обычного. «Как-нибудь протянем», – уповал он.

В середине самой трудной недели, когда и Олимпиада уже не могла вызволить дедушку из его тихой дрёмы, явился Костя. – Ура! – завопил он осипшим голосом, больно обняв Ивана. – Наконец-то добрёл к тебе! – И, раздевшись, с хрустом пошёл по его печали. – Всё, что было, – пшикнуло! Музыка кончилась! Космос холоден! Человек страшен! – скандировал он. – Машка в институт не ходит, лежит дома, голову под одеяло. Со мной не разговаривает, потому что я ей – напоминаю! И скажи мне теперь, что с ней было? Петарда? Горело-то пять секунд, и всё – чад, дым! Где любовь? Что любовь? Я вот тоже думаю – ну а мне-то какого чёрта было надо? Чихать мне на подростков, и на весь Интернет. И вместо Маши, в общем, сошла бы какая-нибудь Наташа. Ну да что теперь! Преступление состоялось. Дальше у нас по плану что? Наказание! О Женьке, представь, ни слуху, ни духу. Даже не знаю, где он. В институте его нет, номер заблокирован… – На секунду Костя умолк, оглядывая кухню, как если бы не вполне понимал – куда попал. – Слушай-ка: поехал искать его к Фолькеру! Хотелось покаяться. Звоню в домофон. Фолькер отвечает – давай, мол, в студию. Вхожу – он валяется с гитарой в кромешной темноте. У него там окон нет. Обрадовался мне. Сразу стал изливать душу. В вашем, говорит, гнусном поколении никому ни черта не надо. Я такой тупости в жизни не видел. Саморазрушения, говорит, больше, чем у меня, только оно ещё и безыдейное. Не от внутреннего конфликта, а от одной пустоты. Я, говорит, теперь, посвящу себя алкоголизму, потому что работа перестала меня увлекать. Вспоминаю, говорит, своё целебное детство – как меня родители воспитывали. Но следы бурной деятельности уже не смыть. А жить с ними нельзя. Человек, мол, должен быть чистый.

Тут я его аккуратно спрашиваю: где Женька? Мне бы поговорить. А он мне: не о чем тебе с ним разговаривать! Ты его кинул по всем пунктам

и тем самым нарушил закон рэкета. У человека нельзя отнимать всё. Надо что-то оставить, чтоб ему было, что терять. Если терять нечего – он пойдёт и тебя зарежет.

Ну, я на него замахал: чур тебя, Фолькер! И ушёл поскорее.

– Костя, а у меня дедушка болеет! – сказал Иван.

– Так он ведь уже болел! – удивился Костя. – Или это не у тебя? А что с ним?

– В лучшем случае – сильный бронхит. А может и пневмония. Мы на рентген его не повезли. Всё равно лечение одинаковое.

– Везёт же! – сказал Костя. – Люди болеют чем-то конкретным, осязаемым! А мы сидим – и реальность плоская! Вокруг – сплошные «смайлики». Чем мы больны? – тут Костя замолчал и внимательно прислушался к тишине внутри себя. – Что-то пусто мне… – сказал он. – Может, мне поесть? Слушай, давай чего-нибудь поедим! Все-таки, у меня растущий организм.

Иван положил на стол яблоки, сыр, масло, хлеб и шоколадку.

– Ешь, – сказал он. – Больше ничего нет.

– А что так плохо? – удивился Костя, заглядывая на всякий случай в холодильник.

– Костя, – покачал головой Иван. – Мне тебя иногда убить хочется. У меня у дедушки невесть что в лёгких, и это на фоне сердечной недостаточности. А ты тут несёшь всякий бред. Тебе вообще кого-нибудь жалко? Завёл бы ты себе хоть собаку!

Костя не отозвался. Он взял яблоко и несколько секунд молча смотрел на Ивана, как будто читал непонятный текст. Наконец, до него дошло.

– Ты прости! – воскликнул он. – Я ведь к тебе ехал о Машке спросить – как её спасать. А вместо этого понёс какую-то чушь. Кретин я! Не обижайся, ладно? И дедушка твой – пусть выздоравливает!.. – Костя вернул яблоко в вазочку и встал, готовясь уйти.

Иван его удержал.

– Да ладно уж. Сиди, раз пришёл, – сказал он.

Костя сел нерешительно. Иван взял масло, хлеб и сделал бутерброд с сыром, потом ещё один бутерброд, потом третий. Больше хлеба не было. Ему было приятно, что он нашёл в себе волю совершить эти простые действия. В конце концов, кормить Костю – его долг.

– Ешь! – сказал он. – Рассказывай, что с твоей Машкой!

– Вот спасибо! – заулыбался Костя, моментально принимаясь за завтрак. – Спасибо! Сейчас расскажу. Я коротко!

И он, в самом деле, стараясь быть кратким, рассказал Ивану про Машину душевную ломоту. Обвинения, которые она предъявила себе, были такие: себя предала – раз, бабушку – два, Женьку – три.

– А всего-то – пару месяцев пожила в духе времени! – возмущался Костя. – Что тут такого? И главное, как теперь её лечить? Понимаешь, ну совсем она не человек – комок страданий! Ты придумай что-нибудь, я тебя прошу!

– Что я придумаю, – сказал Иван, – это ты у нас – автор.

– Мне знаешь, какие мысли в голову лезут? – доверительно шепнул Костя. – Вообще устраниться! Отстать от неё! Пусть учится, взрослеет, а потом встретит кого-нибудь вроде тебя…

Иван посмотрел на него с жалостью.

– Так нельзя, – покачал он головой. – Отступничеством человека не выручишь. Человека нужно лечить безоговорочной добротой. Просто укутать его, как в вату, в эту доброту. Знаешь, как обморожения лечат.

Костя кивнул.

– Я так и думал.

Они оба посмотрели в окно. Зимний день наполнил улицу хмурью: весна простудила дедушку и отошла.

– Точно так и думал – твоими словами! – повторил Костя. – Ну а как у тебя? Есть новости? Ну, кроме дедушки…

– Кроме дедушки? – с трудом сосредотачиваясь, переспросил Иван. – Ну, вот такая, например, новость. Меня научный руководитель зовёт лететь с ним на конференцию в Берлин. Будем докладывать о «смыслах» и «практиках».

– О каких смыслах и практиках?

– Это такие научные слова – «смыслы» и «практики». Вот то, что мы с тобой пьем чай – это практика. А то, для чего люди используют ту или другую практику – это смыслы, – объяснил Иван. – Я всю жизнь по наивности думал, что смысл – один, как правда. А оказывается, они – смыслы, и их много. Наверно, это просто русский язык богат…